Счастье Раду Красивого

Лыжина Светлана

Поначалу тело соглашалось с моими доводами, но с каждым годом становилось всё более настойчивым: "И сколько ты ещё собираешься ждать? Жизнь проходит. Ты стареешь. А старик никому не сможет понравиться. Воспользуйся хоть одним из тех случаев, которые тебе предоставляются".

"Нет, - отвечал я.
– Не хочу уподобляться Мехмеду. Лучше мне умереть, чем стать таким, как он". А тело принималось грозиться: "Ты не умрёшь. Ты продолжишь стариться. А когда твоя голова побелеет, тогда я замучаю тебя так, что ты лишишься рассудка. И тебе не спастись. Хоть круглый год живи в монастырях, но я и в монастырях от тебя не отстану. Ты же знаешь, какие там порядки. Там любой настоятель

будет заискивать перед тобой, давая понять, что тебе всё простится. И он отпустит тебе все грехи, что бы ты ни натворил, и сохранит их в тайне. Значит, при его попустительстве ты рано или поздно сделаешь то, что я хочу, и не спросишь согласия у того, кто тебе попадётся... некий мальчик, которого только-только приняли в обитель. Этот мальчик уж точно будет не рад. Кто же добровольно покорится старику! Кто же полюбит старое тело! А ты будешь знать это и вот потому-то не станешь спрашивать согласия. Но после тебе будет стыдно. И тогда ты пожалеешь, что не сделал этого раньше, пока был ещё молод. Пожалеешь, что отказался от тех, кто действительно мог бы уступить тебе добровольно".

"Нет, лучше мне умереть", - твердил я, и в такие минуты чувствовал, как в глазах начинает предательски щипать от подступающих слёз. Хотелось плакать от бессилия и от страха перед тем, что казалось почти неизбежным. Я ни за что хотел уподобляться Мехмеду и из человека превратиться в чудовище, которому безразличны чувства его жертв. Но меня влекло на этот путь. Влекло всё настойчивее.

То, что когда-то сделал со мной султан, определённо несло на себе тёмную печать проклятия. Но почему я почти не мог противиться этому? Почему стал тем, кем стал? Проклятие было так сильно? Или я оказался так слаб?

* * *

Сделавшись государем, я надеялся, что мне никогда не придётся воевать - воевать по-настоящему. То есть не просто грабить кого-то или захватывать что-то почти без сопротивления, а сталкиваться с упорным противником, который не сдаётся так просто. Это значило бы, что моя воля столкнётся с его волей, а это не для таких как я. Как может воевать человек слабый? Как может он противостоять кому-то в битве, если однажды был сломлен, а его тело и душа подчинились чужой воле?

Мне было страшно даже подумать о противостоянии, и потому я надеялся, что смогу всякую войну предотвратить средствами дипломатии, но, увы, мои надежды оказались несбыточными. Мне бросили вызов, а бросили, вероятно, потому, что не видели во мне серьёзного противника и были уверены в собственных силах.

Я отлично помню, как на восьмой год своего правления, в начале марта получил весть о том, что молдаване сожгли Брэилу - мой торговый город на Дунае. Через этот город шла почти вся торговля с Турцией, и не только для румынских купцов, но и купцов из Трансильвании. И вот все склады с товарами оказались разграблены, а это означало огромные убытки и купцам, и моей казне.

Когда я приехал в Брэилу, чтобы увидеть всё воочию, то за моим конём, пока я осматривал город, ходила целая толпа разгневанных людей:

– Почему ты не можешь нас защитить!?
– кричали они, а я смотрел мимо, потому что уже сказал, что завтра приму депутации жалобщиков. Повторять это не имело смысла, поэтому я притворялся глухим и смотрел то на правую, то на левую сторону улицы, где чуть не каждый второй дом нёс на себе следы пожара, а во многих местах появились страшные чёрные пустыри.

Я слышал вокруг и румынскую брань, и немецкую, и венгерскую. Порывы сырого весеннего ветра то и дело приносили запах гари, напоминая о недавнем разграблении, но я успокаивал себя: "Сгоревшие жилища и склады ты восстановишь. Своих

купцов успокоишь, обещав снижение пошлин, а трансильванские купцы и так торгуют беспошлинно, но ты обещаешь им возместить убытки, подтверждённые бумагами. Главное, что молдаване ушли, и тебе не придётся с ними воевать".

Молдаванами, как мне сказали, предводительствовал князь Штефан. Когда-то он был другом моего брата Влада, но теперь мой брат сидел в венгерской тюрьме, а подружиться со мной Штефан даже не пытался и сразу решил поступать как с врагом.

Наверное, Штефан винил меня в том, что я отобрал у своего старшего брата трон и что частично способствовал заточению Влада в темницу. Виноватого следовало наказать, но наказание получилось уж очень жестоким.

Меня охватило странное чувство, когда я услышал, как купцы из Трансильвании, пришедшие ко мне с жалобами, рассказывали, что Штефан творил страшные дела, ведь это было очень похоже на то, что когда-то рассказывали о моём брате:

– Он никого не жалел, - говорили купцы, стоя посреди приёмной комнаты моего маленького путевого дворца.
– Никого в живых не хотел оставлять, даже ребёнка во чреве матери. А если видел беременную, то приказывал, чтобы ей вспороли живот и привесили нерождённого младенца к её шее.

– Этого не может быть, - хмурился я.

– Мы готовы поклясться, что так и было, - отвечали жалобщики.
– Защити нас от этого изверга, господин.

Конечно, я обещал защиту, но всё же надеялся, что до выполнения обещаний не дойдёт, однако мои бояре уверили меня, что воевать со Штефаном придётся:

– Если волк залез в овчарню один раз, он вернётся. Не в этот год, так на следующий.

"Господь, зачем ты посылаешь мне испытание, которого я не смогу выдержать?" - мысленно вопрошал я, но по настоянию бояр отдал приказ готовиться к войне и наладить разведку, чтобы при первой вести о приближении молдавского войска к нашему северо-западному рубежу, быстро подтянуть туда наши силы.

На боярских советах теперь часто обсуждались военные расходы, качество снаряжения, военные хитрости, но я каждый раз ловил себя на мысли, что нисколько не верю в победу. "Меня сломят, - говорил я себе.
– Всякое войско под моим началом обречено".

Повелевать войском и отвечать за жизни людей - совсем не то же самое, что просто находиться в рядах воинов. Когда я много лет назад участвовал в завоевании румынского трона, находясь в турецком войске, то чувствовал себя смелым и даже на время забыл, что мне страшно убивать. А теперь мной овладел страх, который давил на меня, как каменная глыба, мешал мыслить и действовать.

Временами мне снилось, что война уже началась. Снилось некое ночное сражение, где я пеший стоял посреди поля битвы. На мне был добротный юшман - турецкий кольчужный халат с металлическими пластинами на груди, который застёгивался спереди на крючки. На голове - турецкий остроконечный шлем. В руке - хорошая сабля. Казалось, я был готов к бою, но вдруг оказывалось, что я не могу поднять руку - ни правую, ни левую, - а между тем ко мне приближался воин в доспехах рыцаря. Он явно собирался сразиться со мной, но я по-прежнему не мог поднять руку, а затем вдруг обнаруживал, что кольчужное плетение моего доспеха само собой разваливается, как ветхая одежда. А затем оказывалось, что и ноги отказались мне служить. Я падал на колени и не мог подняться, хотя к тому времени почти весь мой доспех уже валялся вокруг меня кусками и, значит, я, не отягощённый его тяжестью, мог бы легко встать. Увы, нет. А между тем рыцарь уже заносил меч над моей головой, но я не просил пощады - лишь думал: "Вот и всё". И просыпался.