Счастливая

Сиболд Элис

Тут она заподозрила неладное.

— Что такое? Что с тобой?

Я проговорила свою реплику, как по сценарию:

— Вчера вечером, когда я шла через парк, меня избили и изнасиловали.

У матери вырвалось:

— О боже… — От испуга у нее перехватило дыхание; охнув, она взяла себя в руки. — Как ты сейчас?

— Мамочка, приедешь за мной? — спросила я.

Она обещала примчаться через двадцать минут — ей оставалось побросать в сумку вещи и выписаться из гостиницы.

Я повесила трубку.

Мэри-Элис предложила перебраться в ее комнату и посидеть там до приезда моей матери. Кто-то принес пакет не то рогаликов, не то пончиков.

К этому времени общага пробудилась ото сна. Повсюду царила суматоха. Многие из студентов,

включая моих подружек, должны были встретиться с родителями, чтобы вместе позавтракать; кое-кто уже опаздывал в аэропорт или на автовокзал. Девчонки, хлопотавшие вокруг меня, все время убегали собирать вещи. А я так и сидела, привалившись к шершавой стене. Дверь то и дело открывалась, и до моего слуха долетали обрывки разговоров: «а где она?», «…изнасиловали…», «…видали, что у нее с лицом?», «…она его знает?», «…жуть какая…».

Со вчерашнего вечера я ничего не ела, разве что поклевала изюм в гостях у Кена Чайлдса, но сейчас все эти пончики-рогалики не лезли в горло: на языке оставался неистребимый привкус той мерзости, что побывала у меня во рту. Все труднее было бороться с дремотой. Ведь я не спала целые сутки — нет, гораздо больше, поскольку до этого ночи напролет готовилась к экзаменам, — но боялась заснуть до маминого приезда. Подруги, к которым присоединилась староста общежития, всячески окружали меня заботой (в меру своего девятнадцатилетнего опыта), но я чувствовала, что нас разделяет некий рубеж, хотя им этого не понять. Мне и самой было этого не понять.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ребята уже стали разъезжаться, а я все ждала маму. Сжевала крекер, который сунула мне не то Три, не то Мэри-Элис. Знакомые заглядывали попрощаться. У Мэри-Элис билет был на вечер. Она по наитию сделала то, на что мало кто способен в критической ситуации: спланировала свои действия по минутам.

Мне хотелось переодеться к маминому приезду, чтобы отправиться домой в опрятном виде. Помню, как изумлялась Мэри-Элис, когда я, отбывая на зимние и весенние каникулы, перед посадкой в пенсильванский автобус надевала юбку с блейзером. Сама Мэри-Элис стояла на тротуаре в тренировочных штанах и линялой кофте, готовясь запихнуть в багажник родительского автомобиля многочисленные мешки с нестираными вещами. Что касается моих родителей, им нравилось видеть меня прилично одетой, и мы нередко спорили, в чем мне идти в школу. В одиннадцать лет я села на диету, и главной темой семейных разговоров стал мой вес и внешний вид. Отец был мастером сомнительных комплиментов. «Ты у нас прямо как русская балерина, — говорил он, — только пухленькая». Мама вторила: «Для обаятельной девочки вес не играет роли». Видимо, таким образом они давали понять, что считают меня красавицей. В результате, естественно, я чувствовала себя уродиной.

Изнасилование стало наглядным подтверждением этой мысли. А до этого в школе, на выпускном вечере, двое мальчишек в качестве прощального пожелания вручили мне спички и химический краситель. Спички — чтобы вставлять между веками для исправления азиатского разреза глаз, а краситель — для кожи лица. Я всю жизнь была бледной — бледной и совершенно неспортивной. Рот до ушей, глазки маленькие. Наутро после изнасилования губы покрылись рубцами, глаза заплыли.

Я надела кильт из красной с зеленым шотландки, заколов его специальной булавкой, в поисках которой мы с мамой обегали все магазины. Запахивающаяся юбка — вещь рискованная, твердила мама, особенно когда на стоянке или в торговой зоне нам встречались женщины и девушки, у которых ветер задирал переднее полотнище кильта и обнажал ляжки — пользуясь маминым выражением — «до критического предела».

Мама была сторонницей просторной одежды; в детстве, помню, моя старшая сестра Мэри жаловалась, что все новые шмотки ей велики. В примерочной, чтобы проверить размер юбки или брюк, мама просовывала руку под поясок. Если рука не проходила, вещь объявлялась слишком тесной. Когда сестра начинала

ныть, мама ей говорила: «Не понимаю, Мэри, почему тебя привлекают такие тесные брюки, которые ничего — повторяю, ничего — не оставляют воображению».

Нас приучали сидеть, скрестив лодыжки. Носить гладкую прическу, закрывающую уши. Пока мы не стали старшеклассницами, джинсы позволялось носить не чаще раза в неделю. По меньшей мере раз в неделю нас заставляли надевать в школу платье. Никакой обуви на каблуках, за исключением лодочек от «Паппагалло», предназначенных для посещения церкви, но все равно каблуки не должны превышать полтора дюйма. Резинку жуют только проститутки да официантки, внушалось мне; водолазки и лосины со штрипками носят только коротышки.

Я понимала, что ради своих родителей должна выглядеть пристойно, особенно после изнасилования. За первый курс я, как водится, прибавила в весе, а значит, юбка наконец-то стала мне впору. Хотелось доказать и родным, и себе, что я ничуть не изменилась. Обаятельная, хотя и пухленькая. Сообразительная, хотя и дерзкая. Скромная, хотя и падшая.

Когда я переодевалась, в общежитие пришла Триша, сотрудница кризисного центра. Она раздала моим подругам какие-то брошюрки и разложила несколько пачек в вестибюле. Если до этого кто-то и оставался в неведении относительно кошмарных событий прошлой ночи, то теперь все были в курсе. Триша отличалась высоким ростом и худобой; светло-каштановые волосы спадали на плечи жидкими кудельками. Всем своим видом она показывала: «Моя обязанность — тебя поддержать», и такая нарочито сочувственная манера не вызывала особого доверия. Да ладно, рядом со мной находилась Мэри-Элис. Вот-вот должна была подъехать мама. Вкрадчивость этой посторонней девушки мне претила, и действовать с ней заодно не было ни малейшего желания.

Меня предупредили, что мама уже поднимается по лестнице и через минуту-другую будет здесь. Больше всего мне хотелось, чтобы Триша заткнулась — ее болтовня не давала настроиться на встречу; я принялась расхаживать из угла в угол и уже подумывала, не выйти ли на лестничную площадку.

— Открой дверь, — попросила я Мэри-Элис, а сама сделала глубокий вдох и остановилась посреди комнаты.

Пусть мама знает: со мной все в порядке. Плохое ко мне не пристает. Я подверглась насилию, но не сломалась.

Буквально через пару секунд появилась моя мать; вопреки ожиданиям она не грохнулась в обморок, а, наоборот, зарядила меня какой-то свежей энергией, которой я подпитывалась в течение всего первого дня.

— Вот и я, — сказала она.

Когда мы с ней оказывались на грани истерики, у обеих одинаково дрожал подбородок и обеим это было ненавистно.

Я сказала, что придется вторично поехать в полицию. Дать письменные показания и просмотреть фото из архива. Мама перекинулась парой слов с Тришей и Синди, поблагодарила Диану и Три, а потом отдельно — Мэри-Элис, с которой была знакома. Она на глазах брала инициативу в свои руки.

Я без возражений перекладывала груз на ее плечи — во всяком случае, на первых порах.

Девчонки помогли маме собрать мои вещи и отнести их в машину. Виктор тоже был на подхвате. А я не двигалась с места. Не могла заставить себя переступить через порог: в коридор выходило слишком много комнат, обитатели которых знали, что со мной случилось.

Напоследок, в знак особой нежности, Мэри-Элис расчесала мои спутанные волосы и взялась делать французскую косичку с приплетем. У меня так не получалось. А она давно набила руку, подрабатывая в конюшне, — перед выставками заплетала конские гривы. Я чуть не взвыла: на голове не было живого места после того, как насильник едва не сорвал с меня скальп, таская и дергая за волосы; но с каждой прядью, которую Мэри-Энн забирала в косу, я призывала на помощь всю свою выдержку. Мама и Мэри-Элис приготовились довести меня до машины, где мне предстояло на прощание обняться с подругой, а я уже твердо решила по мере сил держаться как ни в чем не бывало.