Счастливчики

Кортасар Хулио

— Так что за подарок? — спросил сеньор Трехо, внезапно заинтересовавшись.

— Трубка, коробка с табаком, и почем я знаю, что еще, — сказала Беба равнодушным тоном. — Наверняка, стоит уйму денег.

Супруги Трехо переглянулись и, сеньор Трехо устремил взгляд в сторону столика номер два. Беба украдкой наблюдала за ними.

— Исключительно благородный сеньор, — сказала сеньора Трехо. — Тебе следовало бы поблагодарить его, Освальдо, и заодно сказать, чтобы он не слишком баловал мальчика. Он так хлопотал, когда Фелипе занемог, бедняжка.

Сеньор Трехо ничего не сказал, а подумал о материнском сердце, которое — вещун. Беба злилась и считала, что Фелипе должен вернуть подарки. Langue jardiniere [51] застал их в разгар обсуждений.

Когда появилась компания Пресутти, робея и хорохорясь, раскланиваясь направо и налево, украдкой поглядывая в зеркало, и при этом донья Росита с доньей Пепой тихо, но оживленно о чем-то беседовали, Паула чуть не расхохоталась и посмотрела на Рауля с тем особым выражением, которое напомнило ему вечера в фойе буэнос-айресских

театров или в загородных салонах, куда они ездили поразвлечься и позлословить по адресу поэтесс и добропорядочных сеньоров. Он ждал от Паулы какого-нибудь замечания — она умела блистательно ухватить суть ситуации и наколоть ее, точно бабочку на булавку. Но Паула ничего не сказала, потому что вдруг почувствовала устремленный на нее взгляд Лопеса, и у нее сразу пропало желание сказать уже вертевшуюся на языке остроту. Во взгляде Лопеса не было ни печали, ни тревоги, просто спокойное созерцание, и Паула почувствовала, как под этим взглядом она постепенно возвращается к самой себе, к тому, что было в ней непоказного, что не бросалось в глаза. Она с иронией подумала, что все-таки Паула — мастерица на эпиграммы — это тоже она, равно как и Паула испорченная и недобрая; однако взгляд Лопеса удерживал ее в другой, менее сложной ипостаси, где софизмы и фривольность давались с трудом. Перевести взгляд с Лопеса на Рауля, на умное и чувственное лицо Рауля, означало прыгнуть из сегодняшнего дня во вчерашний, уйти от попытки стать естественной снова в прежнюю блестящую и лживую видимость. Но если она не разрушит этой своеобразной дружеской цензуры, какой становился для нее взгляд Лопеса (а бедняга и понятия не имел, что играет такую роль), то это плавание может превратиться в пошлый и жалкий кошмар. Ей нравился Лопес, нравилось, что его зовут Карлос, что ей не мешает, когда его рука ложится на ее руку; он интересовал ее, но не слишком, скорее всего обычный портеньо, эдакий мужчина-друг, скорее хорошо воспитанный, чем глубоко образованный, и не столько влюблен, сколько поддался охотничьему азарту. В нем была какая-то чистота, от которой делалось немного скучно. Чистота, которая на корню убивала злословие, желание детально разобрать туалет невесты Атилио Пресутти и распространиться по поводу влияния кирпича на пиджак самого Мохнатого. Нельзя сказать, что ядовитые комментарии по адресу окружавших вообще исключались присутствием Лопеса, он и сам сейчас с улыбкой смотрел на пластмассовое ожерелье доньи Пепы и на старания Атилио координировать движения ложки с работой челюстей. Дело в другом, дело — в чистоте помыслов. Шутки здесь были шутками, а не коварным оружием. Да, будет ужасно скучно, если только Рауль не бросится в контратаку и не восстановит равновесие. Паула прекрасно знала, что Рауль, конечно, сразу же почуял, что носится в воздухе, и, вероятно, разозлился. Уже был случай, когда он вызволял ее из-под крайне отрицательного влияния (одного теософа, оказавшегося и превосходным любовником). Он за несколько месяцев бессовестно разрушил хрупкое эзотерическое сооружение, по которому Паула собиралась карабкаться на небо, точно шаман. Бедный Рауль, он, наверное, станет терзаться муками ревности, хотя к обычной ревности это не имеет никакого отношения, просто досада, что он уже не хозяин ее ума и ее времени и не может каждую минуту делить с нею удовольствия этого путешествия в соответствии с их изощренными вкусами. И хотя сам Рауль позволял себе сентиментальные авантюры, он всегда оставался с нею и того же самого требовал от нее. Его ревность скорее всего была разочарованием, и наверняка пройдет, едва лишь Паула появится в очередной раз (но будет ли этот раз очередным?) с повинным видом и печальным рассказом и вручит ему свое унылое и безотрадное настоящее, чтобы он снова взял на себя заботу об этом капризном и избалованном котенке. Так было после ее любовной связи с Рубио, после того, как она порвала с Лучо Нейрой, и со всеми другими. Их отношения с Раулем строились на совершенной симметрии, потому что и он тоже проходил через исповедальные фазы и тоже приносил ей своих черных кошек после печальных приключений где-нибудь на чердаке или в предместье, и залечивал раны невянущей дружбой университетских, студенческих лет. Как они были нужны друг другу, из какой горькой материи была соткана эта дружба, которую с обеих сторон трепал ветер измен. И что было делать Карлосу Лопесу за этим столом, на этом судне, что мог он поделать с этой их безмятежной привычкой всегда и повсюду быть вместе? Паула уже ненавидела его, а он был так доволен, что смотрит на нее, был так счастлив смотреть на нее, — будто наивный простак, улыбаясь, залез в клетку к тиграм. Однако он не был наивным простаком, Паула это прекрасно знала, а если был (но он не был), то пусть пеняет на себя. Тигр Рауль, тигр Паула. «Бедный Ямайка Джон, — думала она, — хоть бы ты убрался во время».

51

Язык с гарниром (фр.).

— Что с Хорхе?

— Подскочила температура, — сказала Клаудиа. — Я думаю, перегрелся днем на солнце, если только это не ангина. Уговорила его полежать в постели и дала аспирин. Посмотрим, что будет ночью.

— Аспирин — ужасная штука, — сказал Персио. — Я два или три раза в жизни пил аспирин, и он на меня подействовал ужасно. Умственные способности расстраиваются, потеешь, в общем, крайне неприятно.

Медрано, ужинавший без охоты, предложил пойти в бар выпить еще по чашечке кофе, а Персио отправился на палубу наблюдать звезды, но пообещал прежде зайти в каюту и посмотреть, уснул ли Хорхе. Освещение в баре было приятнее, чем в столовой, и кофе горячее. Пару раз Медрано подумал, не скрывает ли Клаудиа беспокойство за Хорхе, которое наверняка испытывает. Ему хотелось знать это, чтобы в меру сил помочь ей, если будет нужно, Но Клаудиа больше не заговаривала о сыне, и говорили они совсем о другом. Персио вернулся.

— Он проснулся и хотел бы, чтобы вы пришли, — сказал Персио. — Наверняка это от аспирина.

— Не говорите глупости и ступайте изучать свои Плеяды с Малой Медведицей. Хотите пойти со мной, Медрано? Хорхе будет рад вам.

— Да, конечно, — сказал Медрано и впервые за долгие часы почувствовал удовольствие от жизни.

Хорхе сидел в постели с альбомом для рисования, который Медрано должен был посмотреть и высказать свое суждение. Глаза у него блестели, но шедший от кожи жар главным образом происходил от долгого сидения под палящим солнцем. Он хотел знать, женат ли Медрано и есть ли у него дети, где он живет и кто он — учитель, как Лопес, или архитектор, как Рауль. Он сказал, что спал недолго, потому что ему приснился страшный сон про глицидов. Да, спать немножко хочется и пить хочется. Клаудиа дала ему попить и соорудила бумажный колпак на лампу в изголовье.

— Мы посидим тут рядом, пока ты не заснешь крепко. Одного мы тебя не оставим.

— А я не боюсь, — сказал Хорхе. — Просто когда я сплю, я беззащитный.

— Да всыпь ты им, этим глицидам, как следует, — предложил Медрано и наклонился, поцеловал его в лоб. — Завтра поговорим о тыще разных разностей, а сейчас спи.

Через пару минут Хорхе потянулся, вздохнул и повернулся к стене. Клаудиа погасила свет в изголовье, оставила только лампу у двери.

— Теперь всю ночь будет спать, как сурок. А скоро начнет разговаривать во сне и будет говорить очень странные вещи… Персио ужасно любит слушать, что он говорит во сне, и тут же делает самые необычайные выводы.

— Вот вам и пифия, — сказал Медрано. — А вас не удивляло, как меняется голос у людей, которые разговаривают во сне? Отсюда представление, что это не они говорят…

— Это они и не они.

— Возможно. Много лет назад я спал в одной комнате с моим старшим братом, скучнейшим существом. Но едва он смыкал глаза, как начинал говорить; и иногда — не всегда — говорил такие вещи, что я специально записывал, чтобы показать ему утром. Он бедняга, никогда не верил, это было выше его разумения.

— Зачем пугать этим внезапным зеркалом?

— Да, действительно. Уж надо быть или всегда простым, как мычание, или полной тому противоположностью. Мы так боимся неожиданных всплесков, так боимся утратить свое драгоценное повседневное «я»…

Клаудиа прислушивалась к дыханию Хорхе, он дышал все ровнее. Голос Медрано возвращал душе покой. Она чувствовала легкую слабость и с облегчением чуть прикрыла усталые глаза. Никак не хотелось признаваться самой себе, что болезнь Хорхе напугала ее и что она прятала свой испуг по старой привычке, а может быть, и из гордости. Нет-нет, у Хорхе ничего страшного, совсем не то, что там, на корме. Глупо выдумывать, будто между этим есть какая-то связь; все хорошо, и запах табака, который курит Медрано, словно некая форма естественного положения вещей, знак того, что все в порядке, как и его голос, и его манера говорить спокойно и немного грустно.

— Будем милосердны, говоря о своем «я», — сказала Клаудиа и вздохнула глубоко, словно отгоняя страшные мысли. — Оно слишком ненадежно, если взглянуть на него объективно, слишком хрупко, так и хочется завернуть его в вату. Вы не дивились тому, что ваше сердце бьется постоянно, без перерыва? А я вспоминаю об этом каждый день и не перестаю изумляться. Я знаю, что сердце — это еще не я, но если оно остановится… В общем, лучше не касаться этого трансцедентального вопроса; мне лично никогда не удавались разговоры на эти темы. Лучше быть ближе к простой жизни, она сама по себе удивительна.

— Однако будем последовательны, — сказал Медрано, улыбаясь. — Мы не сможем решать никаких проблем, если не будем хоть немного знать о нас самих. Честно говоря, Клаудиа, в данный момент меня больше всего интересует жизнь, биография — это первый этап любой доброй дружбы. Имейте в виду, я не прошу подробностей о вашей жизни, просто мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о том, что вам нравится и что не нравится, о Хорхе, о Буэнос-Айресе, словом, в этом духе.

— Нет, только не сегодня, — сказала Клаудиа. — Я и так утомила вас сегодня сентиментальными излияниями и, кажется, не очень кстати. Это я о вас ничего не знаю, кроме того, что вы дантист и что у меня есть намерение попросить вас как-нибудь на днях посмотреть у Хорхе зуб, который у него побаливает. Мне нравится, что вы смеетесь, другой бы возмутился, во всяком случае в душе, такой кощунственной просьбой. Вас действительно зовут Габриэль?

— Да.

— Вам всегда нравилось ваше имя? Я имею в виду — в детстве.

— Уже не помню, скорее всего, я считал, что Габриэль для меня — такая же неизбежная данность, как хохолок на макушке. Где вы жили в детстве?

— В Буэнос-Айресе, в доме на улице Палермо, где по ночам квакали лягушки, а мой дядя устраивал на Рождество потрясающие фейерверки.

— А я жил в Ломос-де-Самора, в особняке, окруженном огромным садом. Наверное, глупо, но до сих пор детство представляется мне самой значительной частью моей жизни. Боюсь, что в детстве я был слишком счастливым; это скверное начало для жизни, из коротких штанишек — сразу в длинные брюки, и чувствуешь себя незрелым переростком. Хотите знать мой curriculum vitae [52] ? Пропустим отрочество, оно у всех похожее, так что ничего интересного. Я выбрал профессию дантиста, сам не знаю почему, боюсь, в нашей стране это довольно частый случай. Хорхе что-то говорит. Нет, просто вздыхает. Может, ему мешает мой голос, он ему непривычен.

52

Здесь: биографическая справка (лат.).