Счастливчики
Шрифт:
— Угадайте, кто я.
— По голосу — симпатичный молодой человек, — сказала Паула. — Надеюсь, что вас зовут не Алехандро, потому что солнце великолепно.
— Алехандро? — сказал учащийся Трехо, у которого нули по истории Древней Греции сияли в нескольких четвертях.
— Да, Алехандро, Искандер, или Александр, если угодно. Привет, Фелипе. Ну конечно же, вы — отец Александра. Рауль, иди сюда скорее и послушай, это замечательно! Не хватает только, чтобы официант принес нам македонский салат.
Фелипе пропустил мимо ушей невразумительный пассаж и занялся полезным делом — достал из кармашка плавок нейлоновую расческу и взбил кок, как положено. А потом вытянулся, подставив тело ласковым лучам солнца, пока еще не слишком сильного.
— Прошло похмелье? — спросила Паула, снова закрывая глаза.
— Какое похмелье? — испугался Фелипе. — Я перегрелся на солнце. А все
— Какой выносливый! — сказала Паула. — Что же на этот раз так скис?
— Да это не от выпивки, говорю вам, просто я днем перегрелся на солнце. Вы тоже порядком подгорели, — добавил он, ища выхода. — Но вам идет, у вас плечи красивые.
— Правда?
— Правда изумительные. Вам, наверное, много раз это говорили.
«Бедняга, — думала Паула, не открывая глаз. — Бедняга». И относилось это не к Фелипе. Она думала о цене, которую кое-кому придется заплатить за мечту, и будет снова смерть в Венеции, и жизнь после смерти, a sadder but not a wiser man [77] … Подумать только, даже у ребенка, у Хорхе, есть что сказать, куча забавных и даже тонких наблюдений. А у этого — один кок и непомерная кичливость… «Они — как прекрасные изваяния, и беда в том, что они и есть изваяния, истуканы — и снаружи, и внутри». Она догадывалась, что творится сейчас с Лопесом, одиноким, сердитым. Пора заключать мир с Ямайкой Джоном, бедняга, наверняка убежден, что Фелипе говорит ей что-нибудь эдакое, а она млеет от галантных (вернее — галантерейных) слов юнца Трехо. «А что было бы, доведи я его до постели? Красный как рак, не знал бы, как себя вести, что делать… Нет, что делать, он наверняка знал бы, а вот как себя вести до и после, то есть самое важное… Бедняжка, пришлось бы его всему обучать… как интересно, мальчика из „Le Ble en Herbe“ тоже звали Фелипе… Нет, нет, хватит. Надо рассказать Ямайке Джону о себе все, как только у него пройдет желание свернуть мне шею…»
77
Печальный, но не мудрый человек (англ.).
Ямайка Джон рассматривал волоски на своих щиколотках. Он мог бы, даже не стараясь говорить громко, со своего места беседовать с Паулой теперь, когда семейство Пресутти вышло из воды и наступила тишина, которую прерывал лишь далекий смех Хорхе. Но он попросил сигарету у Медрано и закурил, уставясь на воду, где облако безуспешно силилось не потерять формы груши вильямс. Ему вспомнился сон, который привиделся под утро и, видимо, повлиял на его настроение. Иногда ему снились подобные вещи; на этот раз во сне он видел друга, которого назначили министром, а он присутствовал на церемонии присяги. Все было хорошо, и друг был замечательным парнем, а он все равно отчего-то чувствовал себя несчастливым, мол, любой может стать министром, а он — нет. В другие разы ему снилась свадьба того же самого друга, женившегося на богатой, так что были и яхты, и Восточный экспресс, и самолеты; и каждый раз он просыпался с тягостным чувством, пока душ не ставил все на свои места. «У меня же нет комплекса неполноценности, — подумал он. — А во сне я всегда несчастливец». Он пытался честно допросить себя: разве он не доволен жизнью или его не удовлетворяет работа, не нравится дом (который в действительности не был его домом, но жить постояльцем у сестры — более чем удовлетворительное решение проблемы), его подруги, имевшиеся в данный момент или в данном семестре? Беда в том, что нам вбили в голову, будто правда — в снах, а все, возможно, как раз наоборот, и я порчу себе кровь из-за глупостей. Под таким солнцем, да в таком плавании — надо быть идиотом, чтобы так терзаться.
Оставшись в воде один, Рауль посмотрел на Паулу и Фелипе. Значит, трубка потрясающая, а табак… Однако он солгал ему насчет путешествия в Аид. Но эта ложь не страшная, скорее, Фелипе почтил его этой ложью. Другому он бы запросто сказал правду, какое тому дело. А ему он солгал, потому что, не отдавая себе отчета, чувствовал сближавшую их силу (которая становилась тем мощнее, чем больше отбрасывало их назад, точно стрела в туго натянутом луке), он солгал ему и, сам того не ведая, этой ложью воздал ему честь.
Фелипе поднялся и с наслаждением втянул в себя воздух; его торс и голова четко рисовались на фоне ярко-синего неба. Рауль прислонился к брезентовой стенке и отдался сладостной муке, он уже не видел ни Паулы, ни Лопеса, он только слышал, как громко, где-то внутри него, гулко, точно в пещере, на крик кричали его мысли, рождавшиеся в словах Кришнадасы [78] , странное воспоминание, возникшее в бассейне, совсем из другого времени и о другом теле, но возникло так, будто слова по праву принадлежали ему, и они принадлежали, все слова любви были его словами, — и слова Кришнадасы, и слова автора буколик, и человека, привязанного к ложу из цветов в самой долгой и сладостной пытке. «Долгожданная любовь моя, у меня одно лишь желание, — услышал он поющий голос. — Быть колокольчиками на твоих ногах, чтобы повсюду следовать за тобой и всегда быть с тобою… И если я не привяжу себя к твоим ногам, то зачем петь песнь любви? Ты — свет моих очей, я вижу тебя повсюду. И когда созерцаю твою красоту, я способен любить мир». Кришнадаса говорит: «Смотри, смотри». И небо вокруг изваяния казалось черным.
78
Кришнадаса — индийский средневековый поэт.
— Бедняга, — говорила донья Росита. — Поглядите на него, вечно он один-одинешенек, чисто святой. Безобразие, я все время твержу мужу, что правительство должно принять меры. Это несправедливо: если ты шофер, так целый день должен сидеть в углу один, как сыч.
— И вроде симпатичный, бедняжка, — сказала Нелли. — А какой большой, правда, Атилио? Вылитый медведь!
— Ну, ты уж слишком, — сказал Атилио. — Когда я помогаю ему поднимать старика в каталке, не думай, что он сильнее меня выходит. Он толстый — это да, сплошной жир. И рыхлый; схватись он с Лоссом, тот бы с ним мигом разделался. А как, думаешь, кончится встреча Русито с Эстефано?
— Русито очень хорош, — сказала Нелли. — Дай бог, чтобы выиграл.
— В последний раз он еле выиграл, по-моему, у него punch [79] уже не тот, но ноги работают, конечно, что надо… По ногам он на Эрла Флинна похож, в фильме про боксера, ты его видела.
— Да, мы смотрели в Боэдо. Ой, Атилио, мне кино про боксеров совсем не нравится, все лицо в крови, только и знают, что дерутся. И никаких чувств, ни капельки.
— Ха, чувства ей подавай, — сказал Мохнатый. — Вам, женщинам, только бы на сладеньких красавчиков смотреть, да как целуются-милуются. А жизнь — совсем другое дело, я-то уж знаю. Жизнь — штука суровая, это понимать надо.
79
Удар (англ.).
— Так говоришь потому, что тебе нравится кино про стрельбу да убийства, но стоит показаться Эстер Уильямс, как у тебя слюнки текут, не думай, что я ничего не замечаю.
Мохнатый скромно улыбнулся и согласился, что Эстер Уильямс и вправду конфетка. Но тут вмешалась донья Росита, окончательно пришедшая в себя после летаргического сна, в который ее вогнали завтрак и качка, и заявила, что нынешние артистки никуда не годятся по сравнению с теми, что были в ее времена.
— Вот именно, — сказала донья Пепа. — Как вспомнишь Норму Тэлмейдж или Лилиан Гиш, вот это были женщины. А Марлен Дитрих вспомните, что называется, порядочной она не была, но какие чувства! В том, цветном фильме, где он — священник, прячется у мавров, помнишь, и она ночью выходит на террасу в чем-то белом, прозрачном… Кажется, она плохо кончила, но ничего не поделаешь — судьба…
— А, помню, — сказала донья Росита. — Это которых ветром унесло, сколько чувства, помню, помню.
— Да нет, не унесенные ветром, — сказала донья Пепа. — А там, где священника зовут Пепе и как-то еще. Дело, вроде, происходит в песках, и такие краски…
— Да нет же, мама, — сказала Нелли. — Там, где Пепе, совсем другая картина, с Шарлем Буайе. Атилио тоже ее видел, мы ходили вместе с Нэлой. Помнишь, Атилио?
Мохнатый, не очень все это помнивший, начал передвигать с солнцепека кресла вместе с сидевшими в них сеньорами. Сеньоры смеялись и повизгивали, но были безумно довольны, потому что теперь их взору открывался весь бассейн.