Счастливчики
Шрифт:
Паула села на пол, положила руки ему на колени.
— Почему Ямайке Джону, Рауль? Почему Ямайке Джону, а не кому-нибудь еще?
— Потому что ты к нему неравнодушна, — сказал Рауль просто. — И потому что он от тебя без ума. Est-ce je t’apprend des nouvelles? [74]
— Нет, по правде говоря, нет. Нам надо поговорить об этом, Рауль.
— Ни за что. Исповедоваться будешь кому-нибудь еще. Но я тебе грехи отпускаю.
— Нет, ты должен меня выслушать. Если ты меня не выслушаешь, я не знаю, что мне делать.
74
Для тебя это новость? (фр.).
— Лопес, — сказал Рауль, — занимает каюту номер один, в другом коридоре. Увидишь, как он будет тебя слушать.
Паула посмотрела на него задумчиво, вздохнула, и оба одновременно кинулись к ванной. Опередила Паула, и Рауль снова бросился на постель и закурил.
В половине одиннадцатого палуба начала оживать. Совершенно дурацкий горизонт окружал со всех сторон «Малькольм», и Мохнатому уже надоело ждать и высматривать приметы чудес, которые прорицали Персио и Хорхе.
Но кто же смотрит и кто познает все это? Нет, не Персио, Персио на этот раз старательно бреется у себя в каюте, хотя, разумеется, любой, проявивший хоть малейший интерес, мог выйти из каюты и потихоньку пройти на носовую палубу, приобретавшую все более четкий облик (кто-то в шезлонгах, кто-то неподвижно застыл у поручней, кто-то лежит-загорает или сидит на краю бассейна). Итак, наблюдатель (кто бы он ни был, потому что Персио в это время в каюте брызгает на себя одеколоном) мог, начиная от первой палубной доски на уровне ног, быстро или медленно оглядывая все и задерживаясь взглядом на заделанном гудроном темном или черном шве, двигаться выше, по вентилятору, или по ярко-белому марсу, если только ему не захочется окинуть взглядом все разом, выхватив глазом отдельные части или жесты, прежде чем повернуться ко всему спиной и сунуть руку в карман за пачкой «Честерфилда» или «Особых легких» (с каждым разом убывающих и становящихся все легче и все особеннее, поскольку негде пополнить истощающиеся запасы).
С высоты — общепринятой, если не оптимальной точки зрения — мачты видятся как незначительные кружочки, точно так же, как колокольня Джотто видится ласточке, зависшей точно над ее центром, всего-навсего смехотворно маленьким квадратиком, теряя вместе с высотой и объемом свое величие (а человек, идущий по улице, с высоты четвертого этажа в какое-то мгновение кажется волосатым яйцом, плывущим над синей или жемчужно-серой улочкой и поддерживаемым в воздухе загадочной силой, которая вдруг получает объяснение в виде двух проворных ног и прямой спины, опровергающих планиметрию). Точка зрения с высоты — ущербна: ангелы видят мир Сезанна: сферы, конусы, цилиндры. Но тут наблюдателя охватывает искушение приблизиться к тому месту, где Паула Лавалье смотрит на волны. Приближение — манок познания, зеркало жаворонков (но чьи это мысли — Персио, Карлоса Лопеса? — кто громоздит эти аналогии, кто этот добросовестный фотограф, что ищет наилучший ракурс?), и уже подле Паулы, рядом с Паулой, почти среди Паулы взгляду открывается искрящаяся радугой вселенная, колеблющаяся и меняющаяся каждый миг, — ее волосы, с которыми солнце играет, точно котенок с клубком красных ниток, где каждый волосок — точно пылающий куст ежевики, электрический провод, по которому бежит ток, что движет «Малькольмом» и всеми машинами мира, поступками мужчин и крушениями галактик, совершенно непереводимый на язык космический swing этого первого волоска (наблюдатель никак не может отвести от него глаз, остальное для него затянуто туманом, как close-up [75] левого глаза Симоны Синьоре, где все остальное расплывается в манном супчике и лишь потом станет молодым человеком, или матерью, или бистро в неведомом квартале.) И в то же время все это подобно гитаре (но если бы Персио был тут, он бы признал гитару, но отверг всякое сравнение — не существует никакого подобно, каждый предмет окаменел в своей предметности, все остальное — уловки, — и не позволил бы никаких метафорических игр, из чего следует, что это Карлос Лопес — действующее лицо и объект видений, возникших и переживаемых под ярко-синим небом); одним словом, все это с высоты птичьего полета предстает гитарой, где голосник — окружность грот-мачты, струны — белые провода, что дрожат и вибрируют, и рука гитариста лежит на ладах, причем сеньора Трехо, развалившаяся в зеленом шезлонге, не знает-не ведает, что она и есть та самая рука, вцепившаяся в гитарные лады, а другая рука — пунцовое море у левого борта, постукивающее в гитарный бок, как делают цыгане в паузе или ожидая своего вступления в канто, море, каким его почувствовал Пикассо, когда рисовал человека с гитарой, и этим человеком был Аполлинер. Нет, этого не может думать Карлос Лопес, но ведь именно Карлос Лопес стоит рядом с Паулой, это он уставился на ее волосок и через него ощущает вибрацию инструмента и неясное сплетение сил, трепещущих в ее волосах, мощное переплетение тысяч и тысяч волосков, и каждый из них — струна тайного инструмента, который мог бы раскинуться над километрами моря, эдакой арфой, как женщина-арфа Иеронима Босха, иначе говоря, еще одна гитара-предок, или, другими словами, сама музыка, что оседает во рту Карлоса густым вкусом фруктов, усталости и слов.
75
Крупный план (англ.).
— Ничего себе, во рту будто кошки ночевали, так-разтак, — бормотал Фелипе, приподымаясь на постели.
И вздохнул с облегчением, увидя, что отец уже вышел на палубу. Осторожно покрутил головой и убедился, что все не так страшно. Сейчас примет хороший душ, а потом отмокнет в бассейне, и полный порядок. Сняв пижаму, осмотрел покрасневшие плечи, они уже почти не болели, только иногда пощипывало, и тогда приходилось осторожно чесаться. В иллюминаторе сияло солнце. «Сегодня весь день просижу в бассейне», — думал Фелипе, потягиваясь. Язык во рту мешал, точно тряпка. «Здоров мужик, этот Боб, и ром у него на славу», — подумал он, по-мужски довольный, что совершил поступок, преступил запрет. Он вдруг вспомнил Рауля, поискал трубку и коробку с табаком. А кто же привел его в каюту, кто уложил? Вспомнилась каюта Рауля и как его рвало в ванной, а Рауль был там и все слышал. От стыда закрыл глаза. Наверное, Рауль привел его в каюту, а что же подумали старики и Беба, когда увидели его в таком жалком состоянии? Вспомнилась рука, смазывающая ему плечи чем-то успокаивающим, что-то говорили, старик ругался. Мазь Рауля, Рауль что-то говорил про мазь или дал мазь, да какая разница, он вдруг почувствовал, что голоден, наверное, все уже напились кофе с молоком, должно быть, очень поздно. Нет, всего половина десятого. Где же трубка?
Попробовал сделать несколько шагов. Полный порядок. Трубка нашлась в ящике комода среди носовых платков, а коробка с табаком — среди чулок. Красивая трубка и форма такая английская. Он сунул трубку в рот и подошел к зеркалу посмотреться, но вид был странный — такая пижонистая трубка, а сам до пояса голый. Курить не хотелось, во рту еще держался вкус рома и табака Боба. Потрясно поговорили с Бобом, вот мужик так мужик.
Он влез под душ, сперва пустил чуть ли не кипяток, потом совсем холодную. «Малькольм» немного покачивало, и забавно было удерживать равновесие, не цепляясь за хромированные поручни. Он медленно намылился, глядясь в большое зеркало, почти во всю переборку ванной комнаты. Девка из подпольного борделя сказала ему: «У тебя, милок, красивое тело», и он тогда рассердился. Конечно, у него потрясное тело, спина треугольником, как у киношных парней и у боксеров, ноги стройные, а как звезданет по мячу — так через половину поля. Он закрыл кран и снова оглядел себя в зеркале: мокрое тело блестит, волосы упали на лоб; он откинул их назад, сделал равнодушное лицо, посмотрел на себя в полуоборот, в профиль. Мышцы брюшного пресса отчетливо выделялись; Ордоньес говорил, что атлеты любят показывать именно эти мышцы. Он напряг мускулы, стараясь, чтобы как можно более отчетливо выразились все узлы и выпуклости, поднял руки кверху, как Чарльз Атлас, и подумал: вот бы здорово сняться так. Только кто его будет снимать в таком виде, хотя ему показывали такие снимки, что просто не поверишь, например, один тип сам снимал себя, когда был с девчонкой, в разных позах, и на снимках видна была резинка, которую этот тип привязал себе к ноге, чтобы дернуть ее и сделать снимок в самый интересный момент, и все было видно, ну все до капельки. Вообще, женщина с раздвинутыми ногами выглядит противнее, чем мужчина, особенно на снимке, потому что живьем, как в тот раз, в притоне, она все время двигается, и ты занят делом, а когда вот так, просто смотришь на фотографию… Он положил руки на живот, интересное дело, даже думать об этом неохота. Обернул полотенце вокруг пояса и, насвистывая, стал причесываться. Голову он вымыл с мылом, и мокрые, мягкие волосы никак не хотели укладываться в кок. Он бился, пока не получилось, как он хотел. Потом сбросил полотенце и стал делать наклоны, время от времени поглядывая в зеркало, не рассыпался ли кок. Он стоял спиною к двери, которую оставил открытой, и вдруг услышал, как взвизгнула Беба. И увидел в зеркале ее лицо.
— Бесстыдник, — сказала Беба, уходя из поля зрения. — Прилично разве ходить голышом при открытой двери?
— Ха, подумаешь, мой голый зад увидела, не помрешь, — сказал Фелипе. — Даром что ли мы брат и сестра.
— Все расскажу папе. Думаешь, тебе все еще восемь лет?
Фелипе накинул купальный халат и вышел из ванной. Глядя на Бебу, сидящую на краю койки, стал набивать трубку.
— Вижу, тебе получшало, — сказала Беба неприязненно.
— А, ерунда. Перегрелся на солнце.
— Солнце не пахнет.
— Хватит, не доставай меня. Заткнись…
Он закашлялся, задохнувшись от первой затяжки. Беба, довольная, смотрела на него.
— Думает, умеет курить, как взрослый, — сказала она. — Кто подарил тебе трубку?
— Сама знаешь, глупая.
— Муж рыженькой, так ведь? Везет некоторым. Клеишься к жене, а муж дарит тебе трубку.
— Засунь свое мнение себе в задницу.
Беба не отрывала от брата глаз и, похоже, оценила, что тот постепенно справился с трубкой и задымил по-настоящему.
— Забавно, — сказала она. — Мама вчера так разозлилась на эту Паулу. Не гляди на меня так: разозлюсь. И знаешь, что сказала? Поклянись, что не рассердишься.
— Не буду я клясться.
— Тогда не скажу. Она сказала… «Эта женщина просто вешается на малыша». Я за тебя заступалась, правда же, но они на меня — ноль внимания, как всегда. Увидишь, какой скандал будет.
Фелипе покраснел от ярости, снова задохнулся дымом и в конце концов положил трубку. Сестра скромно поглаживала край матраса.
— Старуха совсем офигела, — проговорил наконец Фелипе. — Да за кого они меня держат? Совсем занянчила, как ребенка, ну я скоро всех пошлю к… (Беба заткнула уши пальцами.) А тебя — первую, дохлая муха, наверняка ты им наябедничала… Что же, теперь и с женщинами поговорить нельзя? А кто вас всех притащил сюда, скажи-ка? Кто платил-то? Так что заткнись, а то у меня руки чешутся всыпать тебе по первое число.
— Я бы на твоем месте, — сказала Беба, — поостереглась флиртовать с Паулой. Мама сказала…