Счастливые, как боги...

Росляков Василий Петрович

За лекарствами Аля поехала, в Судогду, в наш районный центр.

А вон и стадо пасется на опушке, возле дороги. Я стал подозревать, что Костя нарочно держит стадо возле дороги как раз в то время, когда почтовая лошадь проходит. А вдруг Аля проедет? И он увидит ее?

А может, и голос услышит. И хочется ему в эту минуту сказать что-нибудь Але, а сказать нечего, то есть не знает он, что сказать.

Вот и в самом деле она едет. Костя крикнул зачем-то на коров, кнутом выстрелил и начал вроде отгонять от дороги стадо, а улыбка сама лезет на лицо, не может отделаться

от нее, как от паутины, отмахивается от нее, головой крутит. Он, как и в первый раз, раздет до пояса, рубашкой перепоясан, тяжелый кнут на голом плече, в сапогах с отворотами вразвалку идет вдоль дороги, на повозку искоса поглядывает.

— Здравствуй, Костя! — кричит своим прекрасным голосом Аля.

Костя даже ответить не может, что-то пробормотал, и улыбка расползлась по всему лицу.

Але нравится Костя, это я тоже заметил, но он слишком уж молоденький, еще в армию только собирается. Был бы хоть годика на три-четыре постарше. Как бы славно было. Разве усидела бы сейчас Аля на повозке? Вмиг бы соскочила, с Костей постояла бы, а потом пошла через мост до Лухтонова, даже приятно пройтись пешком. Слишком молоденький, и голову незачем кружить ни ему, ни себе. Не сойдет она, проедет мимо… Нет, прошу прощения, сходит. Значит, ошибаюсь я в чем-то.

Аля легко соскакивает с повозки, берет сумку, говорит Антонине, что дальше пешком пойдет, и направляется к Косте.

— Здравствуй.

Костя поправил кнут и тяжело понес свою крупную не по-юношески руку к Алиной руке.

— Пасешь? — спрашивает Аля.

— Пасу.

— Как бабушка, Костя?

— Бабушка?.. — замялся немного Костя. — Бабушка так себе.

— Я зайду завтра.

— Зачем? — опять замялся Костя. — Не надо заходить, она ничего, бегает.

— Бегает?

— Ну не бегает, лежит, только не надо к нам.

— Почему не надо?

Костя молчит.

— Почему, Костя?

— Да у нас Володька там, из армии.

— Ну и что?

— Да он… А что, Аль, он не приезжал еще на мотоцикле?

— Куда? На каком мотоцикле?

— На каком к тебе по ночам шляются.

— Ах, ты вот о чем! — Аля рассыпалась своим прекрасным смехом. — Откуда ты знаешь?

— Все знают.

— Значит, у тебя брат есть?

— Стрекулятор.

Аля опять смеется своим замечательным смехом.

— Почему стрекулятор?

— Всю жизнь в городе болтается. Опять едет… пианино делать.

— Пианино?

— Их.

— Стрекулятор, — повторяет Аля и улыбается. — Смешно. Ну ладно, Костенька, я на автобус опоздаю, пока!

Аля подает руку и улыбается.

— Я завтра зайду, все равно в Мызине буду. А стрекуляторов я не боюсь, Костенька.

Аля закрывает дверь медпункта, замыкает висячим замком, а мы пока читаем над ее плечом приколотую бумажку, обведенную чисто по-девичьи рамочками и виньетками: «Амбулаторный прием с 8 до 13 часов. Вызов по неотложной помощи — круглосуточно».

Аля справилась с замком, выключила в прихожей свет и вышла па улицу, где уже темно, перед конторой на столбе горит одинокая лампа. Слева от общежития слышна

тоскливая гармонь Алексея Ликинского. Аля пересекает наискосок улицу, входит в свой дом. У нее, кроме кухоньки, — две комнаты. В первой диванчик, два стула и в углу туалетный столик в виде треугольника. На этом треугольном алтаре стоит высокое зеркало, духи, кремы, пудреница, расчески и прочая девичья мелочь, карточки какие-то в рамках. Аля перед столиком стоит в ночной рубашке, причесывается. Потом проходит во вторую, такую же Крохотную комнатку с кроватью. Включает настольную лампу на тумбочке, у изголовья. Ложится, читает книжку. Слышно грустное пиликанье Ликинского. Слышно, как кто-то из соседнего дома, открыв окно, кричит гармонисту, чтобы не Мешал спать. Замолкает гармошка. Темный силуэт Алексея поплелся задами, пустой усадьбой общежития. К пруду пошел.

Господи! Опять к пруду пошел, горький святой наш Алексей Ликинский. Интересно, караси любят музыку?

На улице темно, только одинокий фонарь у конторы. Очень тихо. Все спит. Чуть слышно доносится от пруда пиликанье Ликинского.

Спит наша деревня. Аля спит. И женихов что-то не слышно сегодня. В городе таких; как Аля, много, конечно, там ее можно и не заметить в толпе. У нас она одна, как редкий цветочек, со всех сторон видно. А вот не едут сегодня почему-то.

Нет, кто-то летит, с мызинского холма. Не Володя ли, не он ли решил попытать счастья?

Влетает с треском в улицу, останавливается на секунду перед конторой, перед одиноким фонарем, и мы видим в беленькой рубашечке, в шлеме Володю. Он вроде раздумывает о чем-то, глаза затененные.

Он, пианинный мастер, стрекулятор, как говорит Костя. Ну что ж, давай, чего задумался? Тебе же только глаз положить — никто не устоит. Давай.

Володя рвет мотоцикл, бросает его с треском на другую сторону улицы, к Алиному дому. Останавливается перед окном, но не сходит, опять задумывается, колеблется.

Между прочим, мне нравится, как Аля смотрит на женихов из своего высокого окна. Молодец. Я бы тоже на ее месте… Подумаешь, неотразимые! На моторах!

Володя вдруг дает страшенный газ и, круто развернувшись, улетает прочь.

Дом Алексея Ивановича Калинина рядом с конторой. Середина дня. Солнечно. Открывается дверь, и с крылечка по ступенькам тяжело сходит Алексей Иванович. Опухший, давно не бритый. Идет к конторе. Так же тяжело поднимается, опираясь в стенку. Спиной к нему Аля запирает медпункт на замок. Она поворачивается — и ужас в ее глазах.

— Вы ко мне, Алексей Иванович?

— К тебе, Аля, — еле выговаривает Калинин.

Снова отпирает замок, проходит в комнату. Аля усаживает Алексея Ивановича на стул. Он крутит опущенной головой, тяжко ему. Аля села, ждет.

— Аля, — говорит Алексей Иванович, опустив голову. Говорит в пол, тяжело ему держать голову. — Аля… Гибнет Леха, гибнет.

— Что я могу сделать, Алексей Иванович?

— Спасать надо. Г-гибнет Леха, Алексей Иванович.

— Значит, вы понимаете, Алексей Иванович, что гибнете?