Щит героя
Шрифт:
– Не понимаю, Валерий Васильевич.
– Чего ж тут непонятного. Разве я могу позволить спросить у вас, довольны ли вы своей свекровью? Часто ли изменяет вам муж? Не могу. Так почему же школа может лезть в интимную жизнь ученика? Вы будете обсуждать эти сочинения в классе?
– В классе мы ничего обсуждать не собирались, но знать о жизни своих воспитанников - наша обязанность, какое воспитание вслепую?..
– И вы серьезно думаете, что они вам правду напишут? Вот так возьмут и душу наизнанку вывернут? Сомневаюсь. Такое, миленькая моя, заслужить надо...
"Миленькая моя" неприятно
– Хотя наш разговор и смещается в область чисто теоретическую, я не стану уходить от него. Вот послушайте.
– Она достала с полки какую-то книгу, открыла в заложенном месте и громко прочитала: - "Педагогическая мораль советского учителя представляет собой динамическую систему нравственных требований, выступающих и как результат обобщения педагогических фактов в нравственном сознании, и как исходный пункт дальнейшего их осмысления". Понимаете? Мы обязаны осмысливать каждый педагогический факт...
– То, что вы прочли, я не понимаю. И вы скорее всего, извините, не понимаете. Это наукообразный набор бессмысленных слов. А что факты нужно осмысливать, верно. Давайте попытаемся осмыслить вместе. В третьем классе Игорь как учился?
– Этих сведений у меня под рукой нет.
– Какой может быть анализ без фактов первоочередной важности? Ну ладно, я скажу: хорошо учился. В четвертом? Нормально. Но тут в жизни мальчишки произошла драма - погиб отец, которого он любил, которым очень гордился. Да и мудрено ли - Петелин был одним из популярнейших испытателей в стране. Дальше. Игоря зажалели: бедняжка, сиротинушка, почти не вызывали к доске, чтобы не травмировать, ребятишкам не давали пальцем его тронуть и... перестарались. Он был в классе и вне класса. Вот где корень его художеств!
– Позвольте, Валерий Васильевич, но если вы все так отчетливо представляете, если вы так мастерски делаете свой педагогический анализ, разрешите спросить: а где же вы были?
– Я далеко. В эту семью я пришел год назад. Чего ж вы молчите? Вам неловко? Правильно!
– И Валерий Васильевич замолчал.
Нервничая и чувствуя, что теряет почву под ногами, Белла Борисовна спросила:
– Что вы предлагаете?
– Вам? Пересмотреть свою учительскую позицию, подумать на досуге, любите ли вы детей и почему они вас не очень обожают. А что касается Игоря, из этой школы я его при всех обстоятельствах заберу. Лучший вариант - он заканчивает восьмилетку и мирно уходит. Худший - вы оставляете его на второй год, но и в таком случае он здесь учиться не будет.
И снова наступило молчание. На этот раз молчание затянулось.
– Простите, Валерий Васильевич, могу ли я спросить, чем вы занимаетесь?
– Вас профессия моя или должность интересует?
– Скажем, профессия.
– Шофер.
– Как? Просто шофер?
– Мастер спорта.
– А должность, если не секрет?
– Старший инженер экспериментального цеха.
– Я как-то не понимаю: шофер или инженер?
– Почему ж "или"? Не "или" - "и". Начинал шофером на фронте. Кстати, этот шрам, - он провел рукой по виску, - оттуда, а не по пьяному делу, как, вероятно, вы предположили; потом механиком работал, на гонках выступал, испытывал новые автомобили, закончил институт, стал работать в экспериментальном цехе, занимаюсь главным образом спортивными машинами, последние годы не выступаю - староват, молодых тренирую.
– Вы, должно быть, очень смелый и уверенный в себе человек? возможно непринужденней произнесла Белла Борисовна и не без кокетства поглядела на своего собеседника.
– Не знаю. Со стороны виднее.
– Во всяком случае, сегодня я получила серьезный урок. Говорю это без удовольствия, но честно. Спасибо.
– Пожалуйста. Если на пользу дела пойдет, буду рад.
На этом они расстались.
Валерий Васильевич вышел на улицу и медленно побрел домой.
А Белла Борисовна долго еще сидела в своем кабинете и никак не могла собраться с мыслями.
Глаза ее механически скользили по строчкам ученой книжки, которую она давеча достала, чтобы поставить на место этого странного родителя; она читала и не понимала, что читает: "Компонентами педагогического труда являются не только собственная педагогическая деятельность, но и деятельность по организации всех субъектов педагогического процесса, стимулирование этой деятельности и регулирование всех противоречий, которые возникают".
Вернувшись домой, Валерий Васильевич не спеша обошел пустую квартиру и заглянул, в комнату Ирины и Игоря, чего обыкновенно никогда не делал. На глаза попала аккуратная, перегнутая пополам, словно палатка, карточка. Почерком Ирины было написано: "У каждого в жизни бывают ошибки, которые никогда и ничем не исправишь". Стефан Цвейг.
"Странно, - подумал Карич, - к чему бы она это написала и для чего выставила на окошко?"
Слова Цвейга дали новое направление мысли.
Больше года он живет в этом доме и все это время старался не давить на Игоря, не вмешиваться в его дела активно. Так не совершил ли он ту самую ошибку, которую теперь ничем уже не исправить? Только что он высказал Белле Борисовне, этой внешне вполне привлекательной, но, видимо, черствой и далекой от педагогики женщине все, что думал о ее работе. Не раньше ли это надо было сделать?
Карич выглянул в окно, увидел голые ветви деревьев, гомонящих воробьев на протаявшем пятачке бурой земли, и в памяти, казалось, безо всякой связи с предыдущим возникла картина совсем других снегов.
Семнадцатилетним тощим пареньком, только что закончив курсы военных шоферов-добровольцев, он прибыл в действующую армию, не успел толком оглядеться, не успел еще ничего понять, как его вызвал комбат:
– Бери газон, Карич, поедешь следом за старшиной Валуйко. Вот здесь, - он показал на карте, - опрокинулись две санитарки, надо забрать раненых и доставить в госпиталь. Ясно?
– Так точно, - совершенно механически ответил он, - ясно.
– И аккуратнее давай, дорога, сам понимаешь...
Старшина Валуйко, степенный пожилой мужчина, вполне годившийся Каричу в отцы, взглянул на него неодобрительно, впрочем, может быть, это только показалось молодому солдатику, и сказал:
– Дорогу хорошенько запоминай, если меня шарахнет, чтобы сам мог вернуться.
"Если его может шарахнуть, то и меня", - подумал Карич и испугался. Испугался, как бы суровый старшина не угадал его мысли.