Считай звёзды

Paprika Fox

А кто постоит за меня?

— Это же несложно, — щурю веки, процедив с непониманием, — одарить сына минимальным вниманием.

— Райли! — мужчина бросает вилку в тарелку, и я вздрагиваю от повышенного тона, но вовсе не прячу глаз. Всеми силами сохраняю взгляд направленным на женщину, которая мягко опускает ладонь на плечо отца, привлекая его внимание:

— Все хорошо, — нет, почему-то мне не хочется верить её якобы печальной улыбке, полной слабости. — Райли, дело в том, что мне тяжело, — опять жалость к себе? Серьезно? Сколько можно. С того дня, как отец привел её к нам в дом, я только и слышу, что о её тяжелой судьбе. Женщина ни разу не заикалась о сыне, вот почему толком понятия

не имела, что он у неё есть. Мне тяжело. Мне трудно. Господи, а кому нет?

Лиллиан хочет начать говорить, но прерывается. Её лицо морщится, а пальцы скрывают губы, что сжимает до бледноты. Складываю руки на груди. Отец кладет ладонь ей на плечо, с заботой изучает её, и женщина так же переводит на него внимание, выдавив улыбку, будто говоря, что всё в порядке.

Нет, не верю.

— В этот день мне тяжело, — наши взгляды пересекаются. Её тяжелый вздох, мои почти закатившиеся от раздражения и ещё слабого недовольства глаза.

— Отец Дилана… — объясняет с придыханием, — убил себя в день его рождения, — замечаю, как отец сильнее сжимает пальцами её плечо, так как женщина вновь касается ладонью губ, будто не давая тем проронить всхлип. Моргаю, по своей натуре привыкнув рассматривать обе стороны медали: да, смерть, я могу понять чувства и Лиллиан, и Дилана, тем более Дилана, учитывая, что отец убил себя в день его рождения, но эта дата не должна становиться исключительно траурной. Я… Я не понимаю, почему из-за давно ушедших мертвых должны чего-то лишаться живые. Это же просто поздравление. Просто отправить слова сообщением. Это… Боже.

— Это не оправдание, — мое лицо корчится, ведь полностью отдаюсь проблеме. — Подумайте не о себе, а о его чувствах.

— Райли! Займись делом! — отец всё-таки срывается, стукнув кулаком по столу. Втягиваю кислород через нос, упершись хмурым взглядом в пол.

— Митчелл, — Лиллиан накрывает его ладонь своей. Они смотрят друг на друга, а я со сжатыми губами отворачиваюсь, включив воду из крана на полную. Грубыми движениями мылю кастрюлю, не вслушиваясь в шепот взрослых. Знакомая боль в горле не оставляет, но теперь она мощнее, словно вскрываются язвы на стенках глотки, и мне приходится давиться слюной. В носу щиплет. Какого черта? Моргаю, не справляюсь. Стискиваю пальцами мочалку, выжимая из нее пену с водой, и горблю спину, локтями опираясь на край раковины. В глаза словно вливают кипяток. Они горят. Голоса позади громче. Смех.

Шмыгаю носом. Лицо в наклонном положении, глаза покрывает слой соленой жидкости. Сохраняю молчание, тихо роняя слезы, вырывающиеся из меня ни с того ни с сего. Я не знаю точной причины, и вот оно. Оно меня пугает. Мне неожиданно и резко становится грустно. Всё это внутри, даже не столько в грудной клетке, сколько в голове.

Кажется, Лиллиан заикается о бутылочке вина на ночь, поэтому они выходят. Отец стремится исполнить любую ее прихоть. Эта женщина. Она потрясающий манипулятор, способный очаровать мужчину звучанием своего голоса, касанием и взглядом.

Как мне не удавалось замечать это ранее? Она и меня охмурила. Я души не чаяла, поскольку думала только о состоянии отца. Лиллиан вывела его из депрессии. Лиллиан — причина его улыбки. Не я. Не тот человек, который крутился и вертелся, лишь бы…

А оно важно? Теперь оно имеет значение?

Они покидают кухню, оставив посуду на столе. Наконец могу ладонями вытереть крупные капли слез, умыть горячее от взбунтовавшихся эмоций лицо. Взрослые только приехали, а я уже чувствую себя выжатой. Это неправильно. Так не должно быть.

С каждым годом всё лучше понимаю решение матери. И не люблю винить ее в том, что оставила меня с отцом, но… Но почему сейчас она не пытается связаться со мной? Прошло столько

лет, я выросла, она наверняка устроилась в новом городе, так по какой причине не забирает меня? Черт, я просто… Я хочу немного… Семьи. Чувства, что у тебя есть люди, к которым ты можешь прийти за советом, с которыми способна поделиться переживаниями, получить поддержку. При наличии живых родителей, нет ощущения, что у меня всё это имеется. Столько лет мой отец не был отцом. Он был тем, за кем я ухаживала. Я не была его дочерью. Правильно мама говорила. Обслуга. Я будто обязана приносить выгоду своим проживанием с ним, иначе, боюсь, мне не были бы здесь рады.

Разведенные родители — это тяжело. Особенно, когда рождается панический страх, что в тебе в принципе не нуждается ни один, ни второй. Ты как лишнее звено. Ты их общая ошибка прошлого, ты часть этой ошибки. Неудачная попытка отношений, из которых вытек живой человек, а теперь куда его деть? Куда меня деть?

Без сомнений, всем требуется близость, особенно близость с семьей. Порой мне хочется утонуть в объятиях, ощутить чью-то поддержку без слов, но даже этого мне не вытянуть от отца, он словно остыл ко мне. Но если подумать, мы никогда не были близки. Он и не открывался мне.

Мне надоело быть одной, переживать тяжкое в одиночестве, при этом слушая, как хорошо другим. Тем, кто как бы рядом, но в своем мире, в котором ты играешь роль прислуги.

Набираю холодной воды в ладони, умывая лицо. Терпение любого человека имеет границы, и сейчас, видимо, моя чаша переполняется, что приводит к такому взрыву.

Прижимаю тыльную сторону ладони к губам, сжав веки, и тихо плачу, надеясь, что шум воды скроет проявление моей слабости. Чувствую себя разбитой. И мне страшно от мысли, что придется жить с ними одной. В целом доме. В замкнутых стенах.

Мне это не представляется возможным, ведь с ними так нелегко.

***

Отныне нельзя пропускать уроки. Как бы хреново себя не ощущала, моя задача создать видимость обучения, так что сейчас, когда временная стрелка переваливается за полночь, я всё ещё продолжаю сидеть за домашней работой на завтра, чтобы быть готовой, понимать, что мы проходим. Скажу честно, лучше с больной головой на уроках, чем тут. Время занятий — время моего морального отдыха.

Сижу в комнате за столом. Шум за стеной не утихает, взрослые напились, хохочут и общаются довольно громко под джаз, уверена, они и танцуют. Вожу карандашом по страничке учебника, выделяю в тексте нужную информацию. Голова раскалывается, проще встать пораньше и доделать всё необходимое завтра. В крайнем случае, спишу у Остина, он точно не откажет мне в помощи. Кладу пишущий предмет на корешок учебника и ставлю локти на стол, начав массировать виски пальцами, сильно надавливая на бледную кожу. После слёз веки опухают, глаза кажутся тяжелыми и сонными, что вредит моей продуктивности. Ладно, завтра разберусь с оставшейся работой.

Закрываю конспекты и тетради, потянувшись руками к потолку, и оглядываюсь на стену над кроватью, что усыпана еле сверкающими звёздами. Меня не тянет кушать, но, когда мне нехорошо, я пытаюсь заесть чувство опустошенности, поэтому… Пойду вниз, найду сладкое. Оно не решит моих проблем, но поможет почувствовать себя немного лучше.

Встаю, устало шаркая в коридор, но в комнате оставляю гореть лампу на потолке, чтобы нарисованные звёзды впитали в себя больше света и горели ярче, дольше. Обнимаю себя руками, минуя закрытую дверь комнаты взрослых. У них там шумно. Не думаю, что поубавят звук, надеюсь, смогу уснуть без проблем. Гашу свет в коридоре второго этажа, внизу, в прихожей, на комоде стоит лампа. Горит тускло, но могу разобрать предметы и ступеньки под ногами. Всё равно спускаюсь осторожно, лениво.