Щорс
Шрифт:
Издавна Семеновка слывет своими ремеслами. Через двор — гончар, сапожник, шорник, кожевенник, кузнец, портной, бондарь, каретник. Кустари-ремесленники народ ухватистый; корявые, дубленые руки сноровисто владеют швайкой, молотком, ножницами. Не в пример селянину им виднее, кто больше всего на них наживается. Потому, наверно, каждое правдивое слово так легко западает в душу, будоражит, заставляет думать, а руки сами собой хватаются за топор или оглоблю. В пятом многие семеновцы брели, гремя кандалами, по бескрайним сибирским трактам.
Едва в Петрограде взяли верх Советы, семеновцы выкинули над правлением
Веское слово в отряде имели политкаторжане, братья Лугинцы, Петро и Константин, Казимир Квятек и Григорий Бабченко, учитель, ныне председатель волисполкома.
Отряд жил и воевал на колесах — в эшелоне. Всю зиму раскатывал по рельсам, уводившим в глубь Украины, в сторону Харькова и Киева; вытеснял вместе с революционными войсками Раду.
В феврале кинулся на зов Полесского комитета РСДРП (б) и Гомельского Совета. Под Калинковичами семеновцы столкнулись с частями корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Сформированный Временным правительством из поляков, пленных и состоявших на службе в русской армии, корпус поднял в середине января мятеж. Легионеры захватили ряд городов и железнодорожных узлов по гомельской ветке Бобруйск — Рогачев. Советская власть в Белоруссии переживала тревожные дни. Революционные войска Западного фронта и отряды красногвардейцев одолели мятежников; остатки корпуса увел Довбор-Мусницкий к немцам.
Малая часть семеновцев вернулась из-под Калинковичей…
В тяжкий для отряда час и прибыли сновцы в Семеновку. На станции попали на Константина Лугинца. Радости тот не проявил от первого пополнения. Изможденное, уставшее донельзя лицо его с серыми обвислыми усами, казалось, ничем уже не оживишь: глаза, пожалуй, маленькие, в морщинистых веках, сохраняли еще какой-то интерес к окружающему. А кругом кутерьма. Перрон кишит серым людом. Штурмуют все составы, в какую бы сторону ни двигались.
— Очумел чисто народ, — качает скорбно Лугинец стриженой головой, стоя у откинутой двери теплушки. — Солдат — понятно. Но те, с оклунками, с детворой… Бросают живое, едут на мертвое.
На ночлег отвели сновцев в большой каменный дом на площади, против церкви. Хлопоты те взял на себя другой Лугинец, Петро, старший. В просторной натопленной гостиной вместились все. Уходя, Петро распорядился и об ужине.
— Не обедняют, — усмехнулся он на замечание Казимира Михайловича. — Мясники. А свои оклунки вы поберегите. Неизвестно еще, когда отряд соберется с духом да встанет на колеса.
К ужину подвалили хозяева. Самая верхушка отряда. Человек пять, возглавляли братья Лугинцы. На вокзале этих троих не было. Командир — Зубов Яков; из прапорщиков, стройный парень с румяным лицом и живыми серыми глазами. Пожимая Николаю руку, он доверительно кивнул, указывая взглядом на мундир: тоже, мол, из «бывших». Учитель Бабченко, худой, жердястый человек в очках, со впалыми щеками и выпуклым лбом, назвался сам. Третьего, в ватном пиджаке, в солдатской смушковой шапке, представил младший Лугинец. Варшавский поляк, Казимир Квятек, из семьи железнодорожника; лета тоже немалые, за тридцать. Треть своей жизни он прогремел царскими кандалами по всей ближней и дальней Сибири, испробовав Александровский централ,
Ужинали шумно.
От громких разговоров младший Лугинец утащил в другую комнату своего постоянного напарника, Квятека, и Табельчука. Казимир Михайлович потянулся к своим однокашникам по сибирским этапам; случалось, топтали одни и те же дороги, даже пролеживали одни нары по тюрьмам, только не сходилось время.
— Угодили вы… в самый момент, — засокрушался Константин, сворачивая козью ножку. — Повешают носы, боюсь, твои хлопцы. И надо ж… Ах ты!
— Вложил нам, дьяволов поляк, так вложил, — стрельнув в сторону приятеля взглядом (никак кровь), уточнил: — Генерал тот, Мусицкий.
— Регулярная армия, что ты хочешь! — Квятек, усаживаясь на кушетку, жестом приглашал и гостя. — А у нас толпа. Ни строя, ни дисциплины, ни порядка. И командиры тоже…
— Не расходись, Казимир Францевич, — взмолился Лугинец. — Не затем мы оторвали от стола человека… Обсудим, взвесим со всех краев, прежде чем на люди выходить.
У Квятека лицо смуглое, не по летам молодое; есть в нем что-то татарское: скулы, разрез глаз и жидкая растительность на губе и подбородке. Лугинец явно унаследовал внешние черты от предков своих, запорожцев: нос бульбой, усы. Оселедца не хватает — стригся наголо. Они с Квятеком годки, но выглядят по-разному. Каторга боком выходит Константину — ссутулила, цинга попортила рот. Поляк держится бедово, не поддался.
— Казимир Михайлович, ты видишь нашу беду в упор, — заговорил Лугинец, с трудом подбиваясь к главному. — Отряда, собственно, уже нету… А был! До сотни оставили за Гомелем, в болотах… да больше разбежалось. Попросту бросили нас, разошлись по хатам. Ищи виноватых.
— А они есть! — резко вставил Квятек, готовый вступить в перепалку.
— Есть, знамо, — согласился терпимо Лугинец. — Мы с тобой, организаторы. Собрать собрали людей, подняли на великое дело, а воевать… Ну ни черта мы в командирском деле не смыслим. Плохонький урядник и тот на голову выше нас. Людей вести же надо, командовать. Вон поляки! Втрое меньше нашего. Бери голыми руками. Нет, с первого же выстрела они мигом попадали… Пропали, как ящерки… И местность-то вроде чистая. Команды только с их стороны доносятся. В один миг нас выковырнули из засады. Бегли без оглядки… Вон Казимир не даст сбрехать. Словом, товарищ Табельчук, нету у нас командира. Без головы отряд.
— И отряда нет, — уколол Квятек.
— Соберем людей. А вот командира, боевого, крепкого…
— А Зубов? — Казимир Михайлович не понял, к чему клонят семеновцы.
— Зубов, правда, из офицеров, знающий.
— Пружины в нем нет, вот беда, — добавил Квятек.
— Во, во, пружины, — согласился Лугинец. — Парень славный, честный. Но теперь, после случившегося, с ним выходить… Братва не изберет его. Веру потеряла. А приглядываемся мы, Казимир Михайлович, к твоим сновцам. Ты, бывает, не подскажешь сам?