Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
— Уж вы и так всюду поспели: и в злодеи, и в святые угодники.
— Именно что в злодеи, да еще нераскаянные.
— Она правда в графа стреляла?
— Уж не знаю, в графа или в князя, а бросала.
— Как это — бросала?
— Бомбу.
— Господи! — вырвалось у нее. — И седой туда же? И ты?
— Мы с ним мирные, — усмехнулся Бабушкин.
Катерине непонятно: как это девица, тонкая в кости, с барским темным пушком над губой, бросает бомбы, убивает, а мужики — мирные?
— Всё вы летите мимо, — сказала она с женской отрешенной тоской, — а куда летите? Сел бы ты, Иван Васильевич, на землю, тебя бы земля признала.
— Я и был при ней, — охотно откликнулся он, и ей показалось, что он благодарен ей за то, что разбудила и помогает коротать ночь. — Мальчишкой. У меня и земельный надел мог быть под Тотьмой. Только не суждено мне вернуться к земле.
— Жандармы тебя там караулят?
— Меня фабричная жизнь забрала.
— А что в ней — сиротство! — убежденно сказала Катерина. — Прорва сатанинская.
— Ты фабрику-то живую видела?
— Тятя рассказывал: в Петровском заводе год жилы вытягивал, когда прошлый раз голодом помирали. Он и сказал — пекло железное. Денег немного привез, а для кого? Одну меня у соседей нашел…
— Да, железное пекло. — Жалость кольнула сердце, он коснулся ее руки, словно хотел увериться, жива ли она среди стольких бед. — А при этом пекле сходятся люди, не на год, на всю жизнь. Тысячи сходятся: побратаются в одну семью, и, сколько жив будешь, ни на что ты этой семьи не променяешь.
— Есть ли вернее дело, чем на своей земле жить?
Он вытянул ноги под тулупом и задел ее, и вся она откликнулась невольному прикосновению. Соскочила на пол, взяла со стола чашки и вернулась к дивану, не к изножью, а к подушке, близко к его глазам, к доброму, сочувственному лицу.
— Я тебе ягод принесла… И медку чуток…
Он потянулся мимо чашки, теплыми пальцами сжал ее запястье:
— Девочкам оставь.
— Об них не печалься, — шепнула она, присаживаясь на корточки, заглядывая в его лицо. — Я ими только и жива… им лучший кусок. Вторую зиму без отца: я и забыла, какой он был, мой мужик, — прошептала она горячо, бесстыдно, пристукнула о пол чашками и схватила его руку. — Молоденький ты, гордый… не укротила тебя жизнь. А ведь ссыльная жизнь — хуже смерти.
— Лучше… — сказал он. Она прижалась к его рукам, потерлась щекой, твердым, хрящеватым ухом, шелковыми волосами. — Лучше, — растерянно повторил Бабушкин. — Вот — живой.
— Вижу… — Потянулась к нему изголодавшимся, страдающим и боязливым телом. — Уж я тебя приметила… как ты в волость вошел, так душа и упала…
Он ощутил испуганное биение ее сердца за худыми ребрами и влажные от внезапных слез щеки, и крупные, пожорхлые, ищущие губы. Это длилось мгновение, он схватил ее руками за плечи, пальцы уже готовы были соскользнуть, сойтись за ее спиной, сжать, стиснуть; хоть на время перестать думать о чем бы то ни было, кроме того, что она пришла, что она живет, существует и так внезапно откликнулась одному ему. Но руки задержались, сжимая ее плечи, они будто окоченели, не сгибались в локте, отодвигали Катерину, отстраняли так, что запрокинутое ее лицо, жадное и ждущее, открылось ему все.
— Уходи… Катерина Ивановна… Слышишь, Катя… Уходи!..
Он разжал руки. Она едва удержалась на корточках, пошатнулась, униженно завертелась по горенке, будто что-то искала, а не могла вспомнить — что, выскочила за дверь, притворила ее и уткнулась лбом в стену. Тихо застонала, подавляя боль, и стыд, и самое дыхание.
— Что, обидел? — услышала она негромкий голос.
Ссыльная сидела за столом, в расстегнутой на высокой груди блузке, завернутая по пояс лоскутным одеялом.
— Прогнал!.. — простодушно призналась Катерина. — И вас я всполошила, непутевая, — винилась она. — Занавески пошла закрыть, его разбудила.
— Ничего, в ссылке мы отоспались.
— Не знаю, как вас и звать: он Иван Васильевич, а вы?
— Зовите Машей. Мы, я думаю, одних лет с вами. Только вы уже успели многое, дом у вас, девочки, а я одна.
— Неужто одна? А родня?
— Я со всеми порвала: так им лучше. И все начинаю, начинаю, сначала все начинаю, а жизнь идет.
— И он один?
— Он — славный человек: книжный немного… рассудочный. Живет, как положил себе жить. Жандармы в Петербурге взяли его и жену с маленькой дочкой. Дочка умерла в тюремной больнице, в бараке, а жену выслали куда-то. О смерти дочери он узнал в тюрьме, товарищи ему через стену дали знать особым стуком.
— Это как еще? — подивилась Катерина.
— А вот так! — Маша тихо стучала по столешнице горестную весть; память безотказно возвращала ей тюремный код. Заворочался Михаил, недоуменно поднял голову Петр Михайлович — велика была власть тюрьмы над их объятым сном сознанием.
— Этак стучат, стучат, а он понял? Умной! — Она уже не сердилась на Бабушкина, на его гордыню и скупость, а жалела и казнилась. — А как звать жену?
— Прасковья Никитична. Он с ней недолго прожил.
— Деревенская, что ли? — Катерина уже жила чужой жизнью, чужим горем и добрыми усердными расчетами, как помочь людям. — Господи! Дай им свидеться… Завтра я мужиков подыму! Бороды повырву, пусть везут, не то сама — вожжи в руки и в розвальни…
Так и случилось, что ссыльных повезла Катерина. Не пришлось и лаяться с мужиками: все вдруг запропастились куда-то, за кем бы ни послал староста, никого не заставали, ни хозяев, ни лошадей: кто в тайгу за дровами, кто к доктору за сорок верст, а иные, хоть и без горсти зерна, укатили зачем-то на паровую мельницу. Но как только Катерина стала пристраивать к розвальням высокий задок, как только вывела лошадей, нашлись и люди, сбежались поглазеть на невидаль, на отъезд ссыльных не с мужиком, а с бабой-ямщиком.
Стояло зимнее безветрие, слышались слитные удары копыт, Бабушкин, не уснувший в эту ночь, задремывал, и чудился ему, разбуженный этой ночью Машей, стук в тюремную стену, частые удары, новость, которую только раз в жизни и можно выдержать. Он видел себя в арестантском платье у тюремной стены, и стена тихо, без скрежета, расступилась, и две женщины внесли крохотный гроб. Две женщины — молодая и старая… обе в черном, горе уравняло их годы, и молодая уже, кажется, поседела, — один он может отличить, где старуха мать, а где Паша. Кто-то еще был в камере, и женщины боялись его, униженно просили его о чем-то, будто он стоял рядом и мог услышать шепотом произнесенную мольбу. «Молю облегчить участь его жены, — шептала старуха, стараясь, чтобы ее не услышал ни сын, ни Паша, — женщины, которая бескорыстно, по любви связала свою судьбу с судьбою сына… Молю повелеть о скорейшем окончании их дела, дабы они, хотя и в ссылке, могли влачить вместе дальнейшее свое существование!..» Иван Васильевич хочет остановить мать, сказать, чтобы не унижалась, что это бесполезно, уже он отбыл ссылку и едет в Россию, не едет — летит, пусть посмотрит, как он летит над тайгой и тундрой, как спешит к ним; хочет крикнуть матери, чтобы не роняла себя перед палачами, а уста запечатаны, слеплены, он и дышать не может, сердце вот-вот разорвется. Бабушкин бросается к женщине в черном, ставит ее на ноги и видит не мать, а жену Пашу, и не верит своему счастью. «Здравствуй, душа моя, Прасковья Никитична…» Он стоит перед ней в арестантском платье, а она в черном, красивая, измученная. «Очень я по тебе тоскую», — говорит он. «Не сберегла я Лидочку. Прости, Ваня… Взяли ее в тюремную больницу и не отдали… Живую не отдали… мертвую отдали. Ты ее живую любил…» — «Как же не любить — она наша плоть, любовь наша… А что ее нет — я знаю…» — «Не можешь ты этого знать, Ваня». — «Я в тюрьме еще знал. Потом ты писала…» — «Не писала я, Ваня… Зачем писать, я все жду тебя, жду и жду…» — «А я еду…» — «Ты поскорее… Меня тоже сослали, а куда, не говорят: как же я могла тебе писать, я и места своего, где живу, не знаю. Ссылки своей не знаю». — «Теперь везде ссылка, Пашенька». — «Я совсем извелась, — она вдруг улыбнулась, — ни кровинки во мне не осталось». — «Ты красивая». — «Теперь я и листки и книги спрятать могу, вот как исхудала. — Она оттянула кофту, показала: — Смотри, сколько места». «Ты тоже скучаешь по делу?» — обрадовался он. «Скучаю… А по тебе больше». — «Не боишься их?» — «Боюсь. Нехорошо это?» Он молчит. «Жизнь ведь у нас одна, Ваня…» Об этом на ходу не скажешь, он вернется и объяснит ей, что за дело и одну жизнь можно отдать, ни у кого не бывало и не будет двух жизней. «Я еду, Паша, — говорит он нежно. — Еду, только кони тощие. Голодно в этих местах, третье лето недород, а нынешний год и вовсе все выжгло». «А ты полети, Ваня… на крылах лети!» Он пробует взлететь и не может, и до Паши дотянуться не может, куда-то и она с матерью уплывает, куда-то их, недвижных, относит в мглистую, вязкую серость, и он страдальчески стонет.