Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
— Приличный-то, приличный! А не подходите ни под какое сословие: это особенность ссыльных.
Бабушкин подумал, что похожая мысль пришла ему в Лондоне: вокруг избыточно бурлила жизнь, сословная во всем, и всякое сословие читалось на взгляд, а эмигранты были вне сословий, сами по себе, с непременной печатью не сословия, а личности.
— Нас Александровский централ просветил: иркутские дети и те ссыльных узнают.
— Вот нам и надо поскорее в Россию; там не узнают.
— Всем не терпится уехать! — воскликнул наборщик с внезапной обидой. — Генерал-губернатор старается задержать здесь вооруженных головорезов, а люди, те мимо и мимо. — Он остановился и сказал разочарованно: — И Попов в Забайкалье.
— Что это их всех из Иркутска вымело?
— Почему всех? — насторожился юноша.
— Уехали Якутов, Баранский, Попов. — Он говорил отчетливо, чеканил имена, испытывая юношу, тайно радуясь, что теперь можно и так — громко, в голос; межвременье давало на это право, а товарищам он и в малом не повредит, все они бог знает как далеко от Иркутска. Завтра уедет и он, времени у него — в обрез, лучше так, напрямик, пусть и этот славный парень не тянет, не таится, пусть говорит, если ему есть что сказать.
— Кто вы? — осведомленность ссыльного поразила наборщика.
— Иван Бабушкин, — ответил он охотно, весь еще в этом ощущении новизны и необычности происходящего.
— Вы в Верхоянске отбывали срок! — юношу осенило. — Я набирал листовку с вашим протестом против расправы над «романовцами». Иван Бабушкин! А я Алеша Лебедев. — Он протянул руку, заново здороваясь. — О вас Курнатовский рассказывал. — Желтоватые, по-рысьи посаженные, в белых ресницах, глаза изучали Бабушкина. — Вы у Ленина в Лондоне были! Лондон с Иркутском не сравнить?
— Только купцы здесь чаще на глаза попадаются. — По Троицкой, куда они свернули, строем шли солдаты. — Это что же, головорезы графа Кутайсова «Марсельезу» поют?
— Эти — безоружные. Их тут нарочно держат, не дают паровозов, говорят, что во всем виноваты забастовщики. В Забайкалье все в руках стачечного комитета.
— И дорога?
— Дорога! Телеграф! Там революционная власть, а у нас две власти: губернатор и мы.
— Все-таки две! — заметил Бабушкин. — Это тоже чего-то стоит — не всевластье Кутайсова, а две власти! Какова же ваша власть? Чем вы заняты?
— Дискуссиями! С меньшевиками, с либералами: их у нас больше, чем гильдейских купцов.
Впереди толпился народ, стояли, въехав полозом на тротуар, сани, рослый штабс-капитан распекал солдата:
— Па-а-чему не отдаешь чести, скотина!
— Потому — не в казарме, господин штабс-капитан, — гудел служивый добродушно-сговорчиво: — Вижу, едете, и ехайте.
— Но я нарочно встал у тротуара!
— Ехали бы: небось своих делов много, — советовал небритый, с сединой в рыжей щетине, солдат.
— Ваше благородие! Повтори: ваше благородие!
— Не гоже, господин штабс-капитан, тыкать мне, — терпеливо втолковывал служивый. — Теперечи манифест вышел: ты мне — «вы», и я тебе со всем моим удовольствием — «вы».
— Да я тебе морду расквашу!
— Хочется! — сказал тот, сочувственно оглядывая толпу, и повторил с пониманием: — Еще бы не хочется! А ведь нельзя — мордобой забудь. — Солдат был из дотошных ротных законников, он просвещал штабс-капитана почти ласково, будто хотел уберечь его от беды. — Ты меня воспитывай, военным судом меня страшшай, а кулачок сховай. У меня во какой, и то не хвалюсь.
Офицер занес кулак для удара, но Лебедев успел перехватить его руку:
— Не позорьтесь, штабс-капитан! — Голос его прервался от возбуждения. — Перед вами свободный гражданин России!
Штабс-капитан рванулся, но надвинулись люди, оттеснили его.
Он вскочил в сани, крикнул кучеру:
— В полицию! — и помчался прочь под улюлюканье и свист.
— Чего рассвистались! — посетовал солдат. — И его жаль. — Светлые, водянистые в прожелти, глаза смотрели грустно, и грусти этой достало бы на всех живых и мертвых, на все российские сословия. — Ему это внове, обжиться надо. На что конь умной, а и он не в один день к новой узде привыкает.
В эти минуты между Бабушкиным и Алексеем сложилось доверие, легло начало долгой, до смертного часа, дружбы. Они вернулись в типографию — наборщик должен был что-то взять там — и двинулись к мосту через гудящую ветром Ангару. Иркутские дела обрисовывались все более отчетливо. Рабочих было больше вокруг города, на каменноугольных копях в Черемхово, в Усолье — на спичечной фабрике Ротова и Минското, в судовых мастерских на Лиственичной и на станции Байкал. В Иркутске же вместе с близкой Иннокентьевской около тысячи деповских рабочих, несколько сот типографских, телеграфисты и тысячи две приказчиков. Рабочие стачечные комитеты показали свою силу: они контролируют почту и телеграф, не позволяют самоуправствовать начальнику гарнизона и самому Кутайсову; все чаще выказывают неповиновение расквартированные в городе и окрестностях воинские части. Нет оружия, за ним далеко ехать. Комитеты на станции Тайга и в депо Иннокентьевской собрали деньги по подписке и отправили агентов в Тулу, под Москву и даже в Питер. Доставят ли они оружие? Никто не поручится.
Благодаря Алеше Лебедеву иркутская ситуация прояснилась для Бабушкина, в депо наборщик нашел руководителей рабочего стачечного комитета, и открылась возможность стать ближе к здешним делам, пусть на два-три дня, до той поры, когда теплушка со встроенными нарами, подобрав ссыльных, отправится в Россию.
С неизбежным их отъездом Алексей скоро примирился отходчивым молодым сердцем. Как не поставишь преграды перелетным птицам в северном небе, так и этих людей не удержать в Сибири — в России их семьи и дело, прерванное арестом. Алексей потолкался в депо, слушая веселое швырканье фуганков в руках ссыльных, стук молотков, громкоголосое, жадное предвкушение дороги, и понял, что их не удержать нуждами Иркутска. Им интересно все, чем живет его город, но в его гомоне и громах они слышат голоса других городов и улиц, видят другие лица, будто до них не тысячи верст пути. Алексея перестало задевать и то, что Бабушкин больше расспрашивал о Забайкалье, чем о губернском городе, куда его привела судьба: о Чите, о Курнатовском, о Попове-Коновалове, о новом рельсовом пути на восток без паромной переправы через Байкал. Иркутск, начавший революцию хорошо, скоро отстал от Красноярска, от Томска, от Читы, которую и недруги теперь величали головой сибирской революции.
— К Кутайсову не ходите, — посоветовал Бабушкину Абросимов, токарь железнодорожных мастерских, темноликий, суровый с виду человек, вожак забастовщиков. — На порог не пустит. А если через холуев пообещает прогонные — обманет, только время потеряете.
Все полнее складывался образ иркутского опасного равновесия, когда и рабочие не решаются принять шаг пошире, посуровее и хозяева медлят в злобном страхе, что мало штыков и пороха и не дай бог размахнуться не по силе, покуситься да и упасть — как упал в Чите генерал Холщевников, тамошний губернатор и наказной атаман Забайкальского казачьего войска. Равновесие это — с задушенным криком ненависти, с ночной молитвой пополам с проклятиями, с нарочными, тайком уходящими в ночь, с мольбами о помощи и иезуитством завтрашних черных планов, с затянувшейся иллюзией победившей свободы, — такое равновесие часто заканчивается непоправимой кровью.