Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
— Граждане! — воззвал Андронников в разноречивом шуме и гомоне. — Сначала объединимся в Союзе союзов для общих целей российской демократии, а там и шпаги скрестим. — Он заглянул в лежавший перед ним список. — От союза инженеров предлагается два делегата.
Зал откликнулся благодушно: «Утвердить! Принять!», и двое инженеров двинулись к столу, чтобы внести свои имена в список. Сняв фуражку и склонившись к чистому листу бумаги, один из них приготовился писать, когда послышался хриплый голос Абросимова:
— Прошу называть число членов каждого союза; от какого числа мы избираем двух делегатов?
— Это бессмысленно, — возразил Мандельберг. — Мы бы ограничились одним представителем от каждого союза, если бы личная неприкосновенность была гарантирована уже сейчас.
— Нас двадцать девять человек. — Инженер пренебрег поддержкой Мандельберга. — Двадцать девять дипломированных инженеров.
Инженерных союзов оказалось несколько, самый представительный из них — службы пути и тяги. Затем сквозь толпу под одобрительный гул протиснулись два делегата от двадцати трех членов союза казенной и контрольной палат. Они шли к столу канцелярской робкой иноходью, словно и в этом зале, овеваемые ветрами демократии, ощущали свою малость.
— Два делегата от союза дантистов! — Андронников улыбнулся: славная пора наступила, вот благодетельные курьезы демократии, в ней все равны, всякий цех в цене.
Люди почему-то смотрели не на худощавого брюнета, который, бросив на согнутую руку пальто, пробирался к столу, а на зубы сопредседателей: длинные зубы Андронникова, отчетливые, как и все в нем, и разномастные, покривившиеся, немало пострадавшие от зубодеров — Мандельберга.
— От союза лавочников — три делегата…
Под одобрительные выкрики тронулись к бумагам делегаты: церемонно, будто на подмостках, со всею важностью своего распространенного сословия, но и с готовностью засеменить, если потребуют обстоятельства.
Путь им преградил Алексей.
— Как можно, господа! — заговорил он с притворным возмущением. — В городе две тысячи благонамеренных патриотов с патентами — и всего-то три делегата? Что же вы ниже провизоров садитесь?
Лавочники обошли обидчика и двинулись к столу, но расписаться не успели — размахивая бумагой, в зал вбежал телеграфист.
— Из Читы! — крикнул он Мандельбергу еще от порога.
Читинские новости с каждым днем все больше удивляли; народовластие, укреплявшееся там, использоваловь в Иркутске каждым в своих интересах. «Вот как сильна революция, когда рабочий класс организован и не ждет подаяний, а берет власть», — говорили иркутские большевики. «Помилуйте! — возражали меньшевики. — В Чите и не пахнет вооруженным восстанием: только однажды среди всеобщей сумятицы прозвучал выстрел и была отнята жизнь одного рабочего, это был свинец охранки… Читинская революция мирная, как и наша в Иркутске. Съезды, митинги, волеизъявления народа, единство всех демократических сил — вот путь к народовластию!..»
— «…В Чите и Иркутске настроение отличное», — послышался голос Мандельберга, — «все твердо веруют в успех дела. В настоящее время в руках наших телеграф в Харбине, Маньчжурии, Чите, Верхнеудинске, Иркутске, Томске, Красноярске…» — Вот она, карта сибирской революции, могучей, в тысячи верст российской земли, и в центре ее — Иркутск. В такие минуты Мандельбергом овладевало волнение, которого он стеснялся: до юношеского восторга, до потных ладоней, до срывающегося в хрипе голоса. — «В Чите успех на стороне социал-демократической партии, в городе своя милиция, войска перешли на сторону народа».
Телеграмма адресована не одному Иркутскому, а местным стачечным комитетам всей Сибирской дороги. Забайкальцы обещали добывать в больших количествах оружие, организовать переброску оружия в Иркутск и дальше на запад. Иркутск получал особое значение: пока Чита на пути к военному Харбину, пока Томск и Красноярск на западе уверены в Иркутске, им легче держаться, воевать, имея крепкий тыл, непрерывную линию революции по всей Сибирской дороге.
Мандельберг с простодушной обидой в темных глазах смотрел на толпу. Он сдернул очки, которые хороши для чтения, но мешали рассмотреть лица в отдалении. Странно, странно! Почему они не радуются, не кричат «ура»? Ведь все так, все именно так и обстоит: и телеграф в наших руках, и мы смеем получать такие телеграммы, не опасаясь жандармов…
— Не оскверним своих рук оружием! — сказал Андронников непримиримо-резко. — Все бомбы — Кулябко-Корецкому! Себе оставим разум и сплоченность демократических сил. Вооруженную революцию Кутайсов утопит в крови.
— Ему бы штыков побольше, а предлог для крови он найдет! — крикнул кто-то из деповских.
— Мы безоружны, а безоружное восстание — абсурд, — сказал Мандельберг, утишая страсти. — История открыла нам другие пути. Мы будем брать уступку за уступкой: сегодня — телеграф, депо, завтра — типографии, городское самоуправление. Дойдет черед и до казарм, освобожденный народ разрушит их до основания! У нас будет конституция, и мы будем парламентскими социал-демократами, как в Германии. Грозное единение народа вырвет у правителей уступки одну за другой…
— Чтобы потом разом вернуть правителям все! — ровно, будто в размышлении, возразил Бабушкин. — А нам захлебнуться в крови.
— Пусть на них ляжет кровь! — опередил Мандельберга Андронников. — На них, не на нас!
— Они любой погром за доблесть сочтут, а расчет ли нам отдавать свою кровь.
— Кто вы такой? — Мандельберг заметил, что перед ним чужак, пришлый человек. — Вы политический ссыльный?
— Бывший. Эту уступку мы вырвали. — Бабушкин усмехнулся. — Но за то, чтобы нам называться бывшими ссыльными, в России отдано много рабочих жизней.
— Кто же вы такой? — уже осмотрительнее, без вызова спросил Мандельберг.
— Рабочий. Верхоянский сиделец.
— Вот, вот! Как это крепко сидит в вас: привычка к подполью, боязнь собственного имени, боязнь света, когда он уже пролился, когда история требует открытых действий. А мы вышли из подполья…
— С визитными карточками, что ли? — спросил Бабушкин.
— С фотографической карточкой! Мы пригласили мастера, сделаем снимок и напечатаем его в газете; пусть Кутайсов убедится, что все слои против монархии.
— Вы окажете добрую услугу жандармам. По этой фотографии легко будет повыкосить иркутских демократов: поди отопрись, когда на карточке твоя физиономия, шуба, жилет, даже брелоки видны… — Публика пришла в беспокойство, запахивая шинели и шубы, хмурясь от подозрения: уж не ловушка ли это собрание? — Им терять нечего, — Бабушкин показал на железнодорожников. — Их погромщики не забудут, они уже в списках, не в ваших — в других. А вы-то зачем шеи суете?
— Вы хотите восстания? — Выйдя из-за стола, Андронников почти по-дружески приступил к рабочим.