Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
— К Зотову вы ходили? — спросил Бабушкин конторщика.
Юноша потерялся. Робея, он поглядывал на необыкновенного, если верить восторгам Алеши Лебедева, человека, из тех, кого в губернском городе встретишь не всякий день. Конторщика обескуражила его молодость и то, что брился он тем же манером, что и старый отец Миши Фролова: после нескольких торопливых, отрывистых движений бритвы прихватывая пальцами кожу, будто проверяя, на месте ли щека; и даже то, что в одежде ссыльного он не нашел никакой романтической небрежности.
— Ему и ходить не надо! — выручил Фролова Алексей. — Его руку сам Зотов от своей не отличит.
— Благородный у вас талант, — холодно заметил Бабушкин.
— Меня Зотов и надоумил. Позвал как-то к себе в кабинет, рука у него спьяну трясется, прыгает, а дело не ждет, надо подписывать, чтобы деньги не потерять. Зарычал на меня: смотри и пиши, пробуй. Я тут же и выучился, а он меня за горло: мошенник, мол, как посмел! Потом дал бумаги подписать, целковый подарил и сказал: надо будет — позову, а если без спросу — сгною.
Их план прост: когда на листе запестрят и другие подписи, можно будет обрезать верхнюю строку и явиться к Зотову.
— Чистое дело не делается бесчестным способом. — Бабушкин разорвал поддельный лист.
— А много ли чести клянчить у Зотова?
Прорвалась злоба конторщика к Зотову, прогнала румянец стыда с худого, бледного, в светлом пушке, лица.
— Мы не с протянутой рукой, напротив, мы снисходим, оказываем ему не вполне заслуженную честь. — Бабушкин подвинул к себе разлинованный конторский лист и чернилами крупно надписал: «Деньги на вооружение рабочих отрядов». — Думаете, не даст?
— В шею выгонит!
— Я бы с вами об заклад побился, да не признаю закладов, особенно, когда спор заранее выигран. — Он надел свежий крахмальный воротничок и галстук-бабочку, поправил неширокие черные штанины, пущенные поверх голенищ. — Сегодня политика в моде, того и гляди, старый порядок рухнет, как бы не похоронило тебя под развалинами. — Он оглядел напоследок свой рабочий стол в полупустой квартире спившегося почтового чиновника, пропустил вперед юношей, вышел следом на крыльцо и запер дом. — Лучше уж нос по ветру держать. А если верх возьмет жандармский кулак, и это не страшно: надо вовремя в грудь ударить — мол, нечистый попутал, поплакаться, что либеральный клич раздался из Питера, от самых верхов. А если победит революция, тогда кайся не кайся — толку не выйдет: опоздали, господа! Они и торопятся с авансом: деньги дешевле жизни.
Бабушкин снял с его души грех, страхи отступили, и конторщик вдруг огорчился своему неучастию в деле. Пока лист с фальшивой подписью лежал на столе, Фролов и себя причислял к бунтарям — он мстил тому, кого ненавидел. Ему бы хотелось написать не 300, а 3000 и чтобы вместе с незатруднительными чернильными пулями от Зотова навсегда уходили и живые деньги, разоряя его.
— С него и начнем; пусть развяжет чужие кошельки, если он так силен. — Захотелось утишить горечь юноши.
— В шею вас выгонит! — повторил конторщик. — Возьмите хоть сани подороже. А я покараулю вас. — Он замедлил шаг и отчужденно, прежде времени отдалился от них.
Сани наняли на углу в трех кварталах от дома Зотова — денег было в обрез.
— Странный житель! — Бабушкин оглянулся на сутулую, неподвижную фигуру.
— У него своя философия: если отнять у промышленников деньги, все, до последнего рубля, то ничего больше и делать не надо. Только раздать их поровну.
Желание
Зотов встретил гостей в засаленном, обтрепанном халате монгольского кроя. Под халатом — фрачные брюки, жилет, слепящая белизной манишка под пружинно-густой русой бородой. Он куда-то собрался с визитом, слоновьи ноги втиснул уже в скрипящие штиблеты, галстук и булавку с камнем держал в руке. Пригласил в кабинет, наблюдая гостей каштановыми, странно сходящимися к переносице, крупными кобыльими глазами. Кабинет в запустении, среди темной мебели — письменный стол красного дерева и ералаш на нем не бумажный — завал охотничьих пыжей, патронов, дроби, какого-то хлама.
— Присаживайтесь.
— Дело — прежде всего, господин Зотов. — Бабушкин подал хозяину подписной лист.
— На оружие для рабочих дружин… — сказал Зотов. — Мне в Иркутске и охранять-то нечего, господин хороший. Мое добро в тайге, во глубине сибирских руд, как изволил сказать поэт. За дом, если что случится, мне «Саламандра» заплатит.
— А вдруг и «Саламандре» конец? — сказал Бабушкин. — И она смертна, может сгореть.
— Зотов! — Он вдруг неуклюже кивнул, представляясь, испытывая уже сидящих гостей. — Платон Егорыч Зотов.
— Богдан Шубенко. А со мной Алексей Лебедев, превосходный иркутский гражданин.
— Не наших вы мест, пришлый. Не ошибаюсь?
— Не пришлый, привозной. — Бабушкин улыбнулся, как бы обещая, что намерен вести разговор пусть и к собственной невыгоде, но напрямик. — Нас, как казенное золотишко, под охраной возят.
Зотов тоже опустился в кресло: все было в нем крупно, но подвижно, быстро, будто он еще и сдерживал себя, чтобы казаться степеннее. Лицо без возраста, некрасиво откинутый назад лоб, тяжелые надбровья, кобыльи равнодушные глаза и тонкий, с горбинкой и крыластыми ноздрями, нос.
— Не много ли ратников для мирного нашего града? — сказал он. — Куда ни плюнь — солдат. Еще и эти прохвосты — пожарные! Зачем и рабочим оружие?
— Войска транзитные, утром проснетесь, а их след простыл. И полицию после манифеста отменить недолго.
— Эка хватил! — рассмеялся Зотов промашке агитатора и даже подмигнул юноше в голубой далембовой рубахе под триковым пиджаком, хотя, кажется, решил не брать его в расчет. В Европе счет революциям потеряли, однако же полиция в чести! Полиция любому хозяину к месту. С меня начали, — рассуждал Зотов вслух. — Что же, я лучше или хуже других?