Сечень. Повесть об Иване Бабушкине
Шрифт:
— У нас не будет подчиненных и правящих! — прервал его Андронников.
— Но голосования будут? — спросил Бабушкин. — А голосование, значит, и подчинение вашему большинству. Вот вам и кабала и рабство.
— Кто вы такой, что говорите от имени наших рабочих! — возмутился Мандельберг.
— Один из рабочих России.
— Раскол! — выкрикнул Андронников. — История не простит вам этого! Я буду свидетельствовать на суде истории!
— У вас свое место и на суде истории и в суде присяжных, — возразил Бабушкин, и негромкость непривычного им, глуховатого голоса, обдуманность спокойных слов лучше крика заставили публику прислушаться. — Вы адвокат, говорят, с хорошим именем, выступите легальным защитником на политическом процессе, если с ними, — он кивнул на рабочих, — не разделаются без суда.
7
Он бродил вдоль путей и оледенелых окон депо в состоянии смутном и напряженном. С безветрием к городу подкрался редкий для ноября мороз; казалось, выследив своих беглецов, сюда домчала верхоянская стужа. В поблекшее, темнеющее небо, с кровавым подтеком на горизонте, медлительно поднимались сотни дымов.
Бабушкин вернулся в Глазково с рабочими, покинув здание Общественного собрания. Теперь ему вполне открылись затруднения Иркутска: юноша прав — нужны опытные люди. До последней поры Абросимов, вероятно, держался в тени, но Иркутск по разным причинам лишился вожаков, и вперед вышли новички; им не хватает нескольких месяцев, чтобы почувствовать себя крепче в седле. А время наступило трудное даже и для бывалого человека, стихия все еще владеет Иркутском, еще не так сильна революция, как слаб Кутайсов, у него мало штыков и нет к ним вчерашней веры. Новизна положения, несходство с тем, что встречалось ему прежде, пробуждали в Бабушкине наивную жажду помериться силами не с губернскими либеральными златоустами, а с тайной, забившейся покуда в берлогу силой; она не знает замешательства перед кровью народа и только ждет своего часа. И совестно было, что Алексей ходит по пятам, выспрашивает, просит советов, как бедный у богатого, готов жадно и благодарно брать то, что принадлежит не одному Бабушкину, а партии, что было постигнуто им в общей борьбе… Эти мысли и погнали Бабушкина из дымного, нагретого горнами и кострами депо на лютый мороз. Здесь он принадлежал уже не Иркутску, а дороге, убегавшим на запад рельсам.
Спутников своих он застал в депо, Петр Михайлович поспал и отогрелся неподалеку, в доме кочегара; Маша успела предупредить Бабушкина, что старик плох, привезли его сюда на санках, он покорился, когда понял, что быстро до вокзала не дойдет. «Я все тревожилась, как быть с вашим саквояжем: оставить или увезти, если опоздаете?» — «Там добра на пятак, одни белые воротнички». «Отчего вы так привязаны к ним? — спросила Маша. — Я еще в Верхоянске заметила». «Когда с самого детства человека хотят в грязь затолкать, у него вместе с мыслью о свободе появляется желание выглядеть поприличнее, взглянуть этаким интеллигентом из крахмального воротничка, — шутливо ответил Бабушкин. — Целое платье — дорого, а воротнички любому по карману».
Он говорил дружелюбно, иронически к себе, но невольно выходило, что они люди разного сословия и она все-таки из того, для которого недорого всякое платье. Маша вздохнула, мол, бог с вами, и сказала: «Хитрый вы человек, Иван Васильевич. Да уж ладно, скоро расстанемся и не придется мне разгадывать ваши загадки». «Хитрые — помалкивают, — возразил Бабушкин, — а я весь тут. Я упрямый, вероятно, неудобный человек, а хитрости бог не подарил».
Старика устроили в углу на нарах, он лежал на спине, заведя руки под затылок. Прищурился, будто подмигнул Бабушкину:
— Не нашли знакомых?.. Значит, новые знакомства завели, — сказал старик завистливо. — Мне только так и дышится, когда руки подняты, опущу — сердцу больно. Что в городе?
— Комитет у меньшевиков, это все устроенная публика, а наших мало и все такие, кому надо азы зубрить. — Бабушкин присел у него в ногах. — Жаль, не видели вы иркутской улицы!
— Остаться бы мне здесь! Не в дороге околеть, а с толком… все равно не доеду, — хрипло шептал старик, разнимая руки и тут же укладывая их под голову. И будто испугавшись своей мысли, заторопился: — В больницу — ни за что. Уж лучше в теплушке отправиться к праотцам. А может, и к делу поспею? — Взглянул вдруг на Бабушкина строго: — Не скор ли ваш приговор, Иван Васильевич? Что, говоруны здесь так сильны? — Жадно слушал, как Бабушкин в лицах описывал недавнее вече в Общественном собрании, демократов, чтивших присягу государю-императору, революционеров с гильдейскими патентами. — Славно! Славно! — приговаривал старик, шевеля губами, обметанными седым жестким волосом. — Карикатура, а славно: вот как сквозняками повело, затрясло, застучало на Руси святой!.. Ну не славно ли?! Так и сказал: «На что она тебе, революция, любезный»? А меня-то на саночках привезли, — пожаловался он растерянно.
Стало темнеть. У эшелона георгиевских кавалеров поднялась суета, послышался стоголосый хруст снега под сапогами, забегали унтера, послышались команды. Теплушку покатили к стрелке, чтоб поставить в хвост поезда: если внезапно подадут паровоз, вагон ссыльных будет на месте. Маша замешкалась и бросилась к двери, когда десятки рук уже катили теплушку.
— Стойте! — крикнула она. — Дайте сойти!
Люди не услышали ее крика, и вагон катился, набирая скорость.
— Послушайте! — сердилась она. — Да остановитесь же!
— Не тревожьтесь, барышня! — крикнул Алексей. — Довезем!
У стрелки бег замедлили, Маша заметила Бабушкина, упиравшегося вместе с другими в теплушку, он решил задвинуть дверь, чтобы сберечь тепло.
— Остановите же, Бабушкин, дайте сойти!
Он покачал головой, медленно двигая в пазах дверь. Маша успела прыгнуть — неловко упала в нечистый снег, быстро поднялась, отстраняя Бабушкина.
— А вы? — спросила перехваченным от злости голосом. — Вы позволили бы, чтобы люди, как рабы, везли вас?!
— Видите, как весело волокут, как на святках.
Маша смотрела в глаза, не давала увильнуть, отшутиться.
— Вы сами прыгнули бы? Не лгите!
— Прыгнул бы, только половчее.
Лязгнули буфера, затихая в отдалении, десятки глаз из-под папах, башлыков и солдатских шапок, надвинутых на уши, угрюмо смотрели на приткнувшуюся к эшелону теплушку и дым, выходивший из ее узкой железной трубы.
— Одни унтера и повыше, — негромко сказал Абросимов.
— Зато быстро покатят! — Алексей во всяком положении умел видеть и выгоду.
Люди в эшелоне одеты добротно — на многих тулупы поверх шинелей и черкесок, башлыки и папахи новые. Изредка серели шинелишки, кто-то пританцовывал, охлопывая себя несуразными рукавицами, натягивал на уши куцую солдатскую ушанку, а то и фуражку. Дымки папирос и махорочных самокруток вились над толпой военных, которая росла.
— Откуда прикатили, енералы? — крикнули ссыльным с перрона.
Они не ответили. Кто-то из солдат спросил без подвоха:
— Из каких мест путь держите, горемычные?
— Издалека, — сказал Бабушкин. — Нас и кони везли, и олени, и собаки.
— Ври больше! — Служивый кивнул на теплушку. — Повезет тебя собака в этом терему!
— А мы на санях, в кибитке — из ссылки.
— Из убивцев, значит! — прояснилось солдату.
— Нет. Нас убить хотели: холодом и нуждой.
— Нашего брата разве этим изведешь!
Маше претило отшучивание товарищей.
— Мы — политические ссыльные! — сказала она с вызовом.
— Цареубийцы! — растолковал кто-то в толпе.