Седая весна
Шрифт:
Стоило ей кинуть карты двоим соседкам, как к ней потянулись со всей улицы. Одним гадала, других лечила. Платы не требовала. Сами приносили. Кто пяток яиц, другая — сало, иная целую буханку хлеба. Случалось, за гаданье платили щедрее, чем за исцеление, и все удивлялись, как верно говорит Ульяна, будто в зеркало смотрит.
— Бедный ты мои! — пожалела как-то пацана, сплошь покрытого лишаями. Смазала всего мазью, какую сама приготовила. Мальчонка уже потерял всю родню. Сожгли деревню немцы, мальчишка чудом жив остался. Все рвался к партизанам, да не знал, как к ним попасть и возьмут ли? Она подсказала, и пацаненок вскоре
— Ульяна, помоги! — стучали в окно среди ночи. Никому не отказывала, никого не прогнала.
Прослышан о ней, даже немцы не беспокоили бабу, не подселили в ее дом никого. Обходили стороной дом Ульяны, не решаясь просить бабу ни о чем. В гадания они не верили, а врача своего имели.
За годы войны весь город узнал Ульяну. Но едва выгнали немцев, к женщине заявилась милиция: Незаконным ремеслом занимаешься? По какому праву лечишь людей, не имея образования? Головы морочишь людям? Смотри! За такие дела и в зоне недолго оказаться! Если еще услышим о таком, заберем навсегда из дома! — пригрозили, уходя. Ульяна растерялась, так и не поняла, за что ее ругали, ведь ничего плохого не сделала никому. И все же больно стало, решила не рисковать.
«Ведь вот и первая поликлиника открылась. Буду туда отсылать людей, — решила женщина. — К тому ж и дом привести в порядок надо. Скоро мои с фронта вернутся. Надо встретить! Видно, недолго ждать осталось. Вон как немца гонят. В три дня город очистили», — думалось ей.
Женщина белила дом, когда приметила у калитки почтальонку. Та топталась у забора, не решаясь войти. Ульяна позвала:
— Иди, чайку попьем! Слышала? Наши Минск освободили! Вот уж и до Победы рукой подать. Мои воротятся! Заходи!
Почтальонка вошла. Дрожащей рукой подала серые бумажки. И, беспомощно оглядевшись, заплакала.
Ульяна глянула и похолодела. Похоронки… На всех троих. Ни сыновей, ни мужа не пощадила война. Никто не уцелел. Ей некого ждать. К ней не вернутся с войны, — поплыл перед глазами частокол забора. И закрутились, словно в колесе, дом и лицо почтальонки.
Ульяна рухнула среди двора. Чьи руки занесли ее в дом, она не знала. Когда очнулась, в доме суетились соседи. Что-то прибирали, мыли, хлопотали у плиты.
— Бабоньки! Милые! Сгинули мои! Все до единого! Никто не уцелел. А мне зачем эта жизнь нужна?! Я их ждала! — заплакала горько, навзрыд.
Женщины окружили Улю. Давали ей чай, воду, полотенце.
— Поплачь, Улюшка, пусть боль сердце отпустит.
— Да погоди! Зинка враз две похоронки на своего мужика получила. А он — в госпитале! Живой! Нынче ей письмо доставили. Ошибка вышла! Может, Ульянины не все погибли?
— А ты кинь карты на себя!
— В том-то дело, что на саму себя ничего не увижу! Сколько раз пыталась! — созналась баба.
— Погоди оплакивать. Может, воротятся. Вон Лидка тоже выла. Ей в первую неделю сообщили, что мужик погиб, а он письмо прислал. Не с того света. С фронта. И теперь ждет, — успокаивали соседи, как могли.
Ульяна, послушав женщин, запомнила для себя, что даже похоронки случаются преждевременными. Но… Болело сердце. Его не обманешь. И подсказывало бабе, что сообщения
— Ульяна, помоги! — стучит кто-то в двери. Хотела отказать, да язык не повернулся. Молодая женщина, бледная, худая, едва волоча ноги ступила через порог.
— Не гони от себя к врачам. Они меня домой отправили. Помирать. Чахотка… Коль откажешь, наложу на себя руки. Домой нельзя вертеться. Там дети с бабкой. Заразить могу, боязно. И деваться больше некуда. Родня от хворой отказалась наотрез. Может, оно и лучше б сдохнуть. Да смерть где- то заблудилась, как на грех…
Вот так и приняла Анютку. О какой оплате говорить здесь? Делилась с нею своим, как с родной, все пол года. Медведками и медом, барсучьим и медвежьим жиром выхаживала. У той через три месяца румянец на лице объявился. На ногах научилась держаться уверенно. Кашлять перестала. А потом и вовсе ожила. Силы к бабе стали возвращаться. Тут и Илью на ноги поставила. Тому осколки голень раздробили. Ходить не мог. Тут же кровавые бинты снял. Живица все осколки вытащила. Срослись кости и мышцы. Мужик заново человеком себя почувствовал. И надумал в уплату за леченье дом Ульяны подремонтировать. А тут — милиция… И снова крик, угрозы…
— Ты никак не успокоишься? Богадельню развела? Мы тебя предупреждали! Собирайся в отдел!
Ульяна попыталась объяснить, но ее никто не слушал:
— Кому сказано?! Живо в машину! Там придется, кому с тобой поговорить! Старая стерва Хватит мозги сушить! Она и врач, и предсказательница! Ясновидящая, мать твою! — поволокли бабу к калитке. Та плакала. Не себя ей было жаль, а маленькую Ольгу какую принесли несколько дней назад. У девчушки был менингит, а врачи не могли с ним справиться. Заговоры и травные настои дали робкую надежду Но теперь кто продолжит? А ведь и Митьку приведут. У этого сухотка! Тася вечером придет. У нее ~ грудная жаба. Всего два раза осталось заговорить…
— Это куда Ульяну тащите? — встали на пути милиции жители улицы, старики и бабы детвора взяли милиционеров и плотное кольцо и не под пускали к машине.
— Вас не спроси! Прочь с дороги!
~ Спросишь! Я воину прошел, покуда вы тут с нашими бабами воевали А ну, отстань от Ульки, покуда не врубил промеж глаз!
— Тебе что? Жить надоело? — изумились милиционеры,
— Я на воине воевал. Всю землю насквозь прошел своими ногами. Чем меня испугать хочешь? Смертью? Я сто раз сдохнуть мог! Но не для того воевал, чтоб видеть, как вы тут с бабами расправляетесь! Не отпустишь ее, вот тебе мое слово — до Сталина дойду!
Эти слова подействовали как молния, и Ульяну отпустили, сказав вслед:
— Не угомонишься, в другой раз заступники не помогут!
Откуда было знать милиции, что Ульяна лечила людей лишь потому, что боялась оставаться в доме одна. Память сразу брала в тиски сердце, и женщина ночами напролет лежала в постели без сна. Ей виделись сыновья и муж такими, какими они ушли на войну.
Утром она встала больная, разбитая. Не помогали отвары и настои. Лишь люди… когда отвлекалась на их заботы, свои горести забывались.