Седьмая принцесса (сборник)
Шрифт:
О том, что Тётки Вильчика бесследно пропали, скоро прознала вся округа. Из Вильмингтона, Фоукингтона, Джевингтона, Виллингтона, Литлингтона и Лаллингтона снарядили следопытов. А после работы Вильчик искал Тёток сам до поздней ночи. К концу месяца деревенские отступились. Вильчика тоже уговаривали прекратить поиски, цо человечек упрямо повторял:
— Буду искать, покуда не найду. Спасибо вам, добрые люди, идите домой с Богом. А я Тётушек поищу — вдруг да объявятся.
И вот, в новогоднюю ночь, вскарабкался он на вершину Наветренного Холма и увидел, как на серебристой поверхности моря отражается холодная луна. Над Холмом завывали ветра, и Вильчик
— Ну-ка, встань, Коротыш! — Голос прогремел, словно гром с неба. — До чего ж ты чумазый! Помыться-то иногда не помешает!
Перед Вильчиком стоял самый высокий человек на свете. Выше самых высоких домов в Вильмингтоне! Одежда на нём с миру по нитке собрана: не то подарена, не то украдена. Лохмотья цыганские вперемежку с господскими обносками. Ботинки явно просили каши, а бобровая шапка походила на охрипшую вдруг концертину. На пальце, однако, блестел золотой перстень с рубином. У пиджака остался лишь один рукав, одна штанина была короче другой, зато на поясе красовался красный кожаный ремень с металлическими бляхами, а на шее — пышный воротник из брабантских кружев. Великан опирался на широкую, точно дверь, лопату и жевал молодое деревце, как иные жуют соломинку.
Вильчик ростом не вышел, но храбрости ему было не занимать — на десять молодцов хватит. На великана он глянул без страха — лишь с восхищением и завистью.
— Вы самый высокий из всех моих знакомых, — промолвил Вильчик.
— А ты — самый маленький, — сказал великан. — Что привело тебя на Наветренный Холм в столь поздний час, да ещё зимой?
— Я ищу моих Семерых Тётушек, — ответил Вильчик.
— А я ищу своего единственного сына.
— А каков он с виду? — поинтересовался Вильчик. — Такой же высокий, как вы?
— Ещё выше.
— Выше не бывает, — решительно сказал Вильчик.
— Наверняка выше, — заспорил великан. — На Колыбельном Холме не баюкали младенца крупнее. Он был большой — с тебя ростом.
Глаза Вильчика радостно заблестели:
— Значит, я большой?
— Для взрослого ты коротыш, а для младенца — великан.
Радость в глазах Вильчика сразу потухла.
— Да, конечно… вы правы… Но почему вы ищете сына здесь?
— Так уж сложилось… Жена моя вечно ворчала, что парень наш чересчур тяжёл, все плечи ей отмотал, все руки оттянул. Я раз ушёл из дому — на контрабандный промысел, а она возьми да и повстречай цыган из Пинчема. Хороший, говорят, у тебя ребёнок. Сколько ему? Шесть недель, отвечает жена. Неужто?! А мы думали — шесть месяцев! Да ему цены нету! Разве только золото тебе предлагать станут… «А я его за бельевые прищепки продам. Сколько в нём прищепок уложится, за столько и продам!»
— По рукам! — сказали цыгане.
Представляешь: возвращаюсь я домой, а вместо моего сына тридцать прищепок валяются! Случилось всё это двадцать пять лет тому назад, и с тех пор я брожу по свету, ищу этот табор. На прошлой неделе наткнулся на одну цыганку, древнюю старуху, — сидит в придорожной канаве, трубку покуривает. Я её спрашиваю: «Что с моим сынком сталось?» Она эдак сквозь зубы, трубку изо рта не вынимая: «Это который же твой?» — «Да тот, которого вы двадцать пять лет назад за тридцать прищепок выменяли». — «Какие были прищепки?» — уточнила цыганка. «Деревянные». — «А-а! — кивнула она в конце концов. — Помню твоего сынка. Он нас разочаровал, и мы его бросили в котле для рыбы под можжевеловым кустом на вершине Наветренного Холма». — «Давно?» — спрашиваю. «Да уж порядком». — «И чем же он вас разочаровал?» — «Знаешь, как карты не сходятся? Вот и он не сошёлся. А больше я тебе ничего не скажу, иди-ка своей дорогой, дай покурить спокойно». Я бросился сюда, на Наветренный Холм, заглянул под этот самый куст — ты как раз под ним примостился, — да только никого не нашёл. Тогда я стал копать. Копал-копал, выкопал рыбный котёл, с грязью, но без ребёнка. И тогда я стал рыть могилу, самую длинную могилу на свете — ведь моему сыну суждено было вырасти великаном. Вон, погляди…
И Вильчик увидел поодаль огромную свежевырытую яму.
— Да уж, могила хоть куда, — согласился он. — Но великовата.
— Моему сыну как раз впору. Он же вырос великаном!
— Ни великаном, ни обычным человеком он не вырос. Каким был при рождении, таким и остался, — сказал Вильчик.
— С чего ты взял? — возмутился великан.
— Потому что он — это я, — сказал Вильчик.
Великан выронил лопату и громогласно расхохотался.
— Честное слово, — сказал Вильчик. — Во мне как раз умещается тридцать прищепок, мне ровно двадцать пять лет, а нашли меня под этим можжевеловым кустом в котле для рыбы.
— Давно?
— Да уж порядком.
— Ну и ну! — воскликнул великан. Он лёг на брюхо и, рассмотрев Вильчика попристальней, произнёс:
— Цыгане были правы. Ты и меня разочаровал.
— Эх, папа, посмотрел бы ты, как я высовываюсь из дымохода! — воскликнул Вильчик. — «Глядите, вон великан!» Меня так все дети называют.
— Да пропади ты пропадом вместе с твоим дымоходом! Мой сын должен, обязан был вырасти, чтобы чистить саму луну, а не какие-то дымоходы!
Великан встал и, позабыв лопату, размашистым шагом направился прочь. У длинной могилы он замедлил шаг и обернулся к Вильчику:
— Эй, слышь, парень! Умыться-то не забудь!
Вильчик вздохнул и горестно покачал головой: его отец нашёлся — и вот уже скрылся за Лоскутным полем… Не вернёшь… Но зато Вильчику впервые в жизни выпала радость отцовский наказ исполнить. И он отправился к морю — умываться. Вверх по холмам и вниз по долинам шёл он и шёл, лишь однажды сбавил шаг возле огромной свежевырытой ямы, которую отец предназначил ему для могилы. Вильчик, конечно, знал, что яма оказалась так велика по ошибке, но всё же малыш преисполнился гордости: его, пускай не глядя, посчитали великаном! И так ему стало хорошо и тепло на душе, даже ночь ледяная нипочём. И вот он уже у самой кромки воды. Волны шуршали и перекатывали гальку, был прилив, но Вильчик об этом не ведал, потому что никогда прежде не видел моря так близко, не видел, как бьётся оно в белую твердь утёсов. Он сел неподалёку от утёсов и принялся развязывать шнурки.
Ночь выдалась морозная и недвижная. Море лежало, точно серая ледяная глыба, лишь по краям чуть колыхались оборки волн. Воздух же, казалось, промёрз от поверхности воды до самого залитого лунным светом поднебесья. И всё-таки Вильчик раздевался. Вдруг он услышал милые сердцу звуки, семь родных голосов, невидимые, перешёптывались совсем рядом.
— Что делает Вильчик?
— Собирается купаться.
— Ночью? В такой холод?!
— Какое безрассудство!
— Ох уж эти мальчишки…
— Он же заболеет и умрёт!
— Вели ему немедленно надеть носки и ботинки.
— Кто?.. Ты… ты… ты… ты… ты… ты…
Это же Тётушки! Вильчик вскочил и огляделся. Никого. Перед ним безлюдное море, справа и слева безлюдный пляж, а за спиной высятся безлюдные белые скалы. Нет, не видать Тётушек, думал Вильчик, шаря глазами по скалам — от подножия до вершины. Скалы столпились вокруг него, точно семь белых великанш в длинных крахмальных одеждах. А в ушах Вильчика всё звучал шёпот, голоса сплетались, спорили, сливались, но Вильчик различил: