Седьмой чемоданчик

Алешковский Петр

Листья каштана теребил ветерок, их мельтешенье напоминало теперь бесплодные салочки-догонялки.

Затем я открыл книгу Сей-Сенагон на последней странице: «Спустился вечерний сумрак, и я уже ничего не различаю. К тому же кисть моя вконец износилась.

Добавлю только несколько строк.

Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и

волновало сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никто ее никогда не увидит…

Тюдзе Левой Гвардии ЦунэфуЇса, в бытность свою правителем провинции ИсэЇ, навестил меня в моем доме. Циновку, поставленную на краю веранды, придвинули гостю, не заметив, что на ней лежала рукопись моей книги.

Я спохватилась и поспешила забрать циновку, но было уже поздно, он унес рукопись с собой и вернул лишь спустя долгое время. С той поры книга и пошла по рукам».

Сей-Сенагон лукавит. Ее лукавство мне по душе.

Я подошел к столу, дочитал тетрадь до конца. Рукопись была короткой и обрывалась неожиданно, сказки так не кончаются. Пустые листы, не тронутые пером, — мне не у кого было спросить продолжения. За окном стало темно, я с трудом различал написанное. Я устал, а потому вышел на улицу. Разжег настоящий костер, глядел в огонь, в пляшущие языки пламени. Смолистая сосновая коряга стреляла трескучими угольками.

Где-то в отдалении заиграл крепостной оркестр, оркестр Георгия Христофоровича Зографа, который он, удачно женившись во второй раз и разбогатев, создал и пестовал в своем имении Дарское в Ярославской губернии много-много лет тому назад. Все это я вычитал в сафьяновой тетради.

Двадцать человек в серых фраках, красных жилетах и белоснежных манишках вышли из-за дома, расположились полукругом на лужайке. Сквозь мажорную, праздничную тему пробивался приглушенный лейтмотив недолговечности счастья, неотвратимой беды, людской несправедливости, хрупкости земной красоты.

На мощной сосновой ветке сидела знакомая ворона. Птица то ли спала, то ли слушала ночную музыку. Период дачного затворничества заканчивался.

Через несколько дней, закрыв тяжелые зеленые ставни и заперев дом на два замка, мне предстояло перебраться в Москву.

Костер почти догорел. В высоком небе светили безучастные и манящие звезды. В темноте у самого крыльца я чуть не наступил на ежа. Он фыркнул и свернулся в клубок — во все стороны торчали иголки.

— Спокойной ночи! — пожелал я то ли ему, то ли себе самому.

Уже в постели я взял со столика том Ахматовой, прочитал из «Северных элегий»:

И никакого розового детства…Веснушечек, и мишек, и игрушек,И добрых теть, и страшных дядь, и дажеПриятелей средь камешков речных.Себе самой я с самого началаТо чьим-то сном казалась или бредом,Иль отраженьем в зеркале чужом,Без имени, без плоти, без причины.Уже я знала список преступлений,Которые должна я совершить. И вот я, лунатически ступая,Вступила в жизнь и испугала жизнь:Она передо мною стлалась лугом…

Я слишком долго шел по самому лезвию. Избавление если и приходило, то лишь в момент прикосновения к бумаге, где жизнь — не жизнь, где нет границ, свобода не мерена, а чувства, плещущего через край, нет смысла стыдиться.

Заснул я не примиренный, но, может быть, даже чуть-чуть счастливый.

_{Май 1997 — март 1998}