Седьмой крест
Шрифт:
– Слушай, Пауль, – сказал Георг почти весело, – а ты помнишь Морица – «Старье покупаю»?
– Да, – отозвался Пауль.
– А помнишь, как мы изводили старика, и он в конце концов пожаловался твоему отцу, и отец тебя поколотил, а Мориц смотрел и орал: «Только не по голове, господин Редер, а то он дураком останется! По заду! По заду его!» Очень благородно с его стороны, верно?
– Да, очень благородно. А вот тебя отец не по тому месту лупил, – сказал Пауль, – иначе ты был бы умнее.
На несколько минут им стало легче, но потом действительность опять придавила
– Пауль! – с тревогой окликнула мужа Лизель. Отчего это он так страшно уставился в пространство? На Георга она уже не смотрела. Прибирая со стола, она то и дело поглядывала на мужа и, уходя укладывать детей, бросила в его сторону еще один быстрый взгляд.
– Жорж, – сказал Пауль, когда дверь за ней закрылась. – Ничего не попишешь. Придется изобрести что-нибудь поумнее. Сегодня тебе придется еще раз переночевать здесь.
– А ты понимаешь, – сказал Георг, – что сейчас во всех полицейских участках уже есть мое фото? Что его показывают всем начальникам кварталов и всем дворникам? Постепенно все узнают.
– Тебя вчера кто-нибудь видел, когда ты шел сюда?
– Трудно сказать. На лестнице как будто никого не было.
– Лизель, – сказал Пауль, увидев, что жена вернулась в комнату, – знаешь, ужасно пить хочется. Просто терпенья нет, понять не могу отчего. Сходи, пожалуйста, принеси пива.
Лизель собрала пустые бутылки. Она покорно пошла за пивом. Господи боже, и что грызет этого человека?
– А не сказать ли нам Лизель? – спросил Пауль.
– Лизель? Нет. Ты думаешь, она тогда позволит мне остаться?
Пауль промолчал. В душе его Лизель, которую он знал чуть ли не с детства, знал насквозь, вдруг оказалось что-то неведомое, непроницаемое и для него. Оба погрузились в размышления.
– Твоя Элли, – сказал наконец Пауль, – твоя первая жена…
– А что насчет нее?
– Ее семья живет хорошо, у таких людей много знакомых… Может быть, мне зайти к ним?
– Нет. За ней, безусловно, следят. А потом, ты же не знаешь, как она отнесется.
Они продолжали размышлять. За окном, над крышами, садилось солнце. На улицах уже горели фонари. Вечерний свет косым лучом еще озарял комнату, как будто перед угасанием стремился проникнуть в самые дальние углы. Оба одновременно почувствовали, как все, в чем они думали найти опору, рушится. Они стали прислушиваться к шагам на лестнице.
Лизель вернулась с пивом, очень взволнованная.
– Вот странно, – сказала она, – какой-то человек спрашивал про нас в пивной.
– Что? Про нас?
– Да, у фрау Менних… где, мол, мы живем. Но как же он знает нас, раз он не знает, где мы живем?
Георг встал.
– Мне пора, Лизель. Большое спасибо за все.
– Выпей с нами пива! Потом и пойдешь.
– Мне очень жаль, Лизель, но и так уж поздно. Значит…
Она зажгла свет.
– Ну, не пропадай опять надолго, Георг.
– Нет, Лизель…
– А ты куда же? – спросила Лизель Пауля. – То за пивом посылаешь, то…
– Я только до угла провожу Георга. Я сейчас вернусь.
– Нет, ты останешься дома! – воскликнул
Пауль сказал спокойно:
– Я провожу тебя до угла. Это мое дело.
Дойдя до двери, Пауль еще раз обернулся.
– Лизель, – сказал он, – послушай-ка. Никому не говори, что Георг был здесь.
Лизель покраснела от гнева:
– Значит, дело все-таки нечисто! Отчего же вы не сказали мне сразу?
– Вернусь и все тебе расскажу. Но главное – молчи, иначе худо будет и мне и детям.
Дверь с шумом захлопнулась, а Лизель стояла на месте, глубоко озадаченная. Худо детям? Худо Паулю? Ее бросало то в жар, то в холод. Она подошла к окну и внизу, на улице, увидела их обоих – один высокий, другой низенький, – они проходили между двумя фонарными столбами. Ей стало страшно. Совсем стемнело. Лизель села у стола, ожидая мужа.
– Если ты сию же минуту не вернешься, – сказал Георг вполголоса, и его лицо свела гневная судорога, – ты и себя погубишь, и мне не поможешь.
– Замолчи! Я знаю, что делаю. Ты пойдешь туда, куда я тебя отведу. Когда Лизель вернулась с пивом и нам так страшно стало, тут меня и осенило. Замечательный план. Если Лизель будет молчать, – а я уверен, что будет, она побоится погубить нас, – то ты в безопасности, – по крайней мере, на одну ночь.
Георг не ответил. Голова его была пуста, ни одной мысли. Он послушно следовал за Паулем в город. Зачем думать, если из этого ровно ничего не выходит? Только сердце неистово колотится в груди, словно прося, чтобы его выпустили из негостеприимного жилища, как два вечера назад, когда он решил пойти к Лени! И он попытался унять свое сердце: этого нельзя даже сравнивать. Ведь это же Пауль, не забывай. Это не любовная история, а дружба. Ты никому не веришь. Да, чтобы поверить другу, тоже нужно мужество! Успокойся. Ты долго этого не выдержишь. Ты мне мешаешь.
– Мы не поедем на трамвае, – сказал Пауль. – Лишние десять минут – вот и все. Я тебе объясню, куда я тебя веду. Сегодня утром я уже там был, когда шел к твоему проклятому Зауэру. У меня есть тут тетка Катарина, у нее транспортная контора, не бог весть что, три-четыре грузовика. К ней на работу должен был поступить брат моей жены из Оффенбаха, он сидел в тюрьме, и у него отняли шоферские права, так как при анализе нашли в крови алкоголь. Так вот, от него пришло пись-мо, что он приедет попозднее, и я должен это уладить. Тетка не в курсе, она его и в глаза не видела. Я тебя там выдам за него. А ты на все говори «да» или помалкивай.
– А бумаги? А завтра?
– Приучись наконец считать раз, два, три, а не раз, три, два. Тебе надо уйти. Тебе нужно где-то переночевать. Ты что же, предпочитаешь сегодня ночью подохнуть, а завтра иметь надежные бумаги? Завтра я как-нибудь проскользну. Завтра Пауль еще что-нибудь придумает.
Георг коснулся его руки. Пауль поднял голову, сделал ему легкую гримаску, как делают детям, чтобы они перестали плакать. Лоб у него был светлее остального лица, его не так густо покрывали веснушки. Одно присутствие Пауля уже успокаивало Георга, только бы он вдруг не ушел.