Седьмой крест
Шрифт:
Когда Фидлер просигнализирует ему, что клапан встал на место, он откроет трубу и в то же время быстро поднимет левую ногу – движение совершенно излишнее, но с давних пор вошедшее у него в привычку. Среди всех этих полуголых рослых, мускулистых людей Пауль казался маленьким, ловким гномом без возраста. Все любили его, он вечно подшучивал над товарищами и сам не обижался на удачную шутку. Двадцать лет я был вам мил, размышлял Редер гневно. А теперь хватит. Ищите себе теперь другого шутника. С ума сойду, если не выпью чего-нибудь. Неужели только десять? Вдруг возле него очутился Вернер, на ходу
– Спасибо, спасибо, Бейтлер.
– Пустяки.
Это Фидлер прислал его, решил Пауль. Все они славные ребята. И мне не хотелось бы расставаться с ними, Я хочу завтра так же стоять на своем рабочем месте. Этот проклятый Меллер, если бы он знал насчет меня! А Бейтлер? Догадайся он только, кто сейчас сидит у меня дома! Бейтлер – малый порядочный… Хотя, впрочем, только до известной степени. Руку он мне перевязал, но если бы ему пришлось самому обжечь себе пальцы… Фидлер? Он покосился на Фидлера. Да, Фидлер все-таки другой, продолжал свои размышления Редер, словно вдруг, с одного взгляда, обнаружил что-то новое в человеке, работавшем с ним бок о бок вот уже целый год.
Еще час до перерыва! Если Георгу не придет в голову что-нибудь более удачное, ему придется снова переночевать в моей квартире. А еще головой ручался за этого Зауэра! Хорошо, что у него есть Пауль.
– Ты бы хоть одной рукой месил тесто, если уж ничего не можешь, – сказала Лизель Георгу. – Зажми миску между коленями.
– А что это будет? Я всегда хочу знать, прежде чем делать.
– Будет лапшевник. Лапшевник с ванильной подливкой.
– В таком случае я готов месить хоть до завтра. Но едва он начал месить, как сейчас же покрылся
испариной. Так слаб он был еще. Даже прошлую ночь, несмотря на полный покой, он провел в болезненной дремоте. Одного из них – Шенка или Зауэра – Пауль, наверно, поймает, думал Георг. Шенка или Зауэра, месил он, Шенка или Зауэра.
С улицы донесся грохот катящихся бочек и старинная песенка-считалочка, которую пели маленькие дети
Майский жук, лети в окно.На войне отец давно,Мама в Померании,Нету Померании.Когда это он так желал, так мучительно желал быть долгожданным гостем где-нибудь в самом обыкновенном доме? Вот когда: он стоял в Оппенгейме в темной подворотне и ждал шофера, который потом согнал его с грузовика.
А в соседней комнате Лизель взбивала постели, бранила одного сына, учила считать до десяти другого, нет-нет да и садилась за швейную машину, пела; затем налила воды в кувшин, утихомирила чей-то рев, за десять минут десять раз теряла терпение и вновь обретала его, черпая силы из какого-то неиссякаемого источника. Кто верит, тот терпелив. Но во что верит Лизель? Ну, смотря по обстоятельствам. Прежде всего в то, что все ее дела имеют свой определенный смысл.
– Иди сюда, Лизель, возьми чулок и штопай, сядь около меня.
– Сейчас штопать чулки? Да сначала этот хлев прибрать надо, а то ты задохнешься…
– Довольно месить?
– Продолжай, пока не пойдут пузыри.
Если бы она знала
Лизель сняла бак с плиты и поставила на табуретку. Она так энергично начала тереть какую-то тряпку о стиральную доску, что на ее полных руках выступили жилы.
– Что ты так спешишь, Лизель?
– По-твоему, это называется спешить? Ты думаешь, я после каждой выстиранной пеленки буду рассиживаться?
Я, по крайней мере, еще раз увидел все это изнутри, думал Георг. Значит, жизнь так и идет? Так и будет идти?
Лизель уже развешивала часть выстиранного белья на веревке.
– Есть! А теперь давай-ка мне сюда тесто. Видишь? Вот это называется – тесто пузырится.
На ее простодушном грубоватом лице появилось выражение детского удовольствия. Она поставила миску на печку и накрыла ее полотенцем.
– А это зачем?
– Нельзя, чтоб на него попала хоть струйка холодного воздуха, разве ты не знаешь?
– Я забыл, Лизель. Я давно уже не видел, как замешивают тесто.
– Возьмите своего зверя на сворку! – закричал Эрнст-пастух. – Нелли! Нелли! – Нелли дрожит от ярости, когда она чует собаку Мессера. У Мессеров рыжий охотничий пес, он останавливается на опушке, машет хвостом и повертывает острую морду с длинными ушами в сторону своего хозяина, господина Мессера.
Но у Мессера нет сворки, да она и не нужна, пес Мессера глубоко равнодушен к Нелли, несмотря на все ее волнение. Он набегался и теперь рад возвращению домой. Осторожно переступает пузатый старик Мессер через проволоку, отделяющую его собственную рощу от шмидтгеймовского леса. Этот лес – буковый, с редкими елями вдоль опушки. А в роще Мессера одни ели. Они доходят отдельными редкими группами до самого дома, и из-за крыши торчат их верхушки.
– Хозяюшка, хозяюшка, – сипит господин Мессер. Ружье у него перекинуто через плечо. Он был в Боценбахе у брата покойной жены, который там лесничим.
Хозяюшка – это она, Евгения, думает Эрнст. Чудно. Нелли дрожит от ярости, пока запах Мессерова пса стоит над полем.
– Эрнст, пожалуйста, – кричит Евгения. – Я ставлю обед па подоконник!
Эрнст садится боком, чтобы видеть овец. Четыре сосиски, картофельный салат, огурцы и стакан выдохшегося гохгеймера.
– Может быть, хочешь горчицы к салату?
– Ну что ж, я люблю острое.
Евгения делает салат на подоконнике. Какие у нее белые руки – и ни одного кольца.
– Может, старик еще наденет вам перстенек? Евгения спокойно отвечает:
– Милый Эрнст, тебе самому уже пора жениться. Тогда тебе не будут вечно лезть в голову чужие дела.
– Милая Евгения! На ком же мне жениться! Она должна быть добра, как Марихен, танцевать, как Эльза, носик у нее должен быть, как у Зельмы, бедра, как у Софи, а копилочка, как у Августы.
Евгения тихонько начинает смеяться. Что за смех! Эрнст слушает его с благоговением. Евгения все еще смеется, как смеялась в молодости – тихо, ласково, от души. Ему очень хочется придумать что-нибудь чудное, пусть еще посмеется. Но вдруг на него находит серьезность.