Седьмой круг ада

Болгарин Игорь Яковлевич

Особо сияли на солнце крупные, в десять и больше карат, камни классической огранки. Остальные камешки, с полсотни или более, были в пять-шесть карат. На них и указал Старцев:

– Эти легче всего сбыть и легче всего провезти. А крупные слишком приметны.

Он заметил, что камни, по-видимому, выколуплены из каких-то украшений.

– Вместе с изделиями они ценились бы дороже. Намного.

Гольдман согласно кивнул головой.

– Изделие всегда можно опознать, – ответил он, выдавая еще одну тайну: происхождение камней. – И провезти трудно.

Они рассортировали камешки по конвертикам,

и Гольдман долго тряс руку Старцева:

– Мы еще продолжим знакомство. Я даже уверен…

С неделю или две Старцев с улыбкой вспоминал этот визит смешного человека с большой головой. Ну ладно, хоть этим он помог подпольщикам – отбором камешков, может быть, спас чьи-то жизни, может быть, помог узнать нечто такое, что даст возможность одолеть Врангеля.

Уверенность Гольдмана оправдалась. Он еще раз заехал, попил фирменного чаю «Фома Иванович», с любопытством выслушал рассказ о Павле Кольцове, а затем предложил Старцеву заехать в один «интересный дом». Этот дом оказался особнячком, охраняемым красноармейцем в шлеме, и, как догадался профессор, принадлежал ЧК.

Внутри, в большой гостевой комнате, полный человек в гимнастерке с низко отвисающей кобурой на поясе, подметал глянцевый, хорошо сохранившийся паркет. Сначала Старцев подумал, что здесь разбили много стекла: мусор поблескивал, отсвечивал, позванивал. А через несколько секунд Иван Платонович ахнул: то, что он вначале принял за битое стекло, оказалось разбросанными по полу драгоценными камнями. Их и подметал чекист в железный совочек. Кучки этих камней лежали на столе, в круглых шляпных коробках, разложенных на сиденьях кресел, в жестяных коробочках из-под монпансье.

Человек с наганом принял Старцева за какого-то важного начальника, выпрямился, доложил, не выпуская из руки веник:

– Вот, товарищ… наводим порядок.

Иван Платонович нагнулся, поднял из кучки на полу крупный, ступенчатой огранки карат эдак в двадцать золотисто-зеленый, травяного оттенка хризолит.

– Вы же поцарапаете его, – сказал профессор. – У хризолита не очень высокая твердость, а здесь у вас и турмалины, и топазы, и алмазы… Великолепный камень, какая чистота, насыщенность…

Он по привычке поправил свое пенсне.

– Виноват, товарищ, не обучены, – сказал человек с наганом. – Наше дело, чтоб не завалялось чего… Буржуазные утехи, для будущего мало пригодны.

Гольдман хитро взглянул на Старцева своими темными, маслинными глазами: дескать, теперь вы понимаете… А вслух сказал:

– Вот такое вам задание, товарищ Старцев. Произвести здесь некоторый учет. Сортировку. Упаковку. Возьмите в помощь студентов, что ли, из честных пролетарских ребят. Предупредите, что чекиста, который при доставке реквизированных ценностей слямзил золотые часы с бриллиантами, в тот же вечер поставили к стенке… Понимаете, понавезли этого добра, а что с ним делать, никто не понимает. А вообще… – он понизил голос, – поскольку мировая революция близко не предвидится и Пилсудский без всякого возмущения пролетариев отхватил полреспублики, ценность золота и прочего ювелирного добра пока не отменяется, как полагали наши классики…

Он опять хитро прищурил темный глаз: не прост был товарищ Гольдман, не прост.

– В Москве организуется специальный центр хранения драгоценностей – Гохран. По

указу товарища Ильича. Так что вы рассортируйте, и мы отправим это добро в Москву.

Старцев вздохнул. Он, конечно, мечтал о каком-то важном задании. Но не о таком.

Гольдман поднял розовато-лиловый топаз («бразильский» – мелькнуло в голове Старцева) и сквозь него, улыбаясь, посмотрел на профессора.

– Мне нужно будет привезти из лаборатории лупы, микроскопы, бинокулярные очки, – сказал Старцев. – Сегодня же приступаю. И студентов подберу.

– Вот! Это мне уже нравится! – сказал Гольдман. – Хороший портной начинает кроить еще до того как снимет мерку…

Глава сорок первая

Кирилловский пост располагался в заброшенном особняке. Когда-то этот господский дом окружал высокий каменный забор, но за годы войны крестьяне его порядком разрушили: и камень и кирпич развезли по дворам для печек, сарайчиков и других построек. Напоминанием о заборе служил только невысокий фундамент, с четырех сторон окаймляющий двор. Пострадал и особняк. На выжженную степь, подступающую с трех сторон, черными глазницами выбитых окон смотрела из-под крыши мансарда. В высоком цоколе дома сохранился обширный подвал, в который вела кованная железом дверь.

Две недели назад начальником Кирилловского поста был назначен Григорий Иванович Емельянов. В этот день он проснулся среди ночи от какого-то непонятного шума. Будто бы кто-то долго и размеренно бил дубовой палкой по пустым бочонкам. Но звук этот вскоре словно бы растворился, исчез, не оставив о себе никакой памяти.

Однако сон к Григорию Ивановичу не вернулся. Он зажег в просторной комнате лампу без стекла. Оранжевый язычок огня, прикрытый каемкой копоти, не освещал дальние углы комнаты. Клочья обоев шевелились, разбрасывая по стенам причудливые тени.

Присев к рассохшемуся по всем швам столу, Емельянов посмотрел на телефонный аппарат «Эрликон», висевший на стене.

Минувшим вечером знакомый писарь из штаба полка сообщил ему, что сегодня на пост прибудет либо сам командир полка Коротков, либо комиссар. Вспомнив об этом, Емельянов сразу понял, отчего ему не спалось: к встрече, от которой он ждал многого, надо было хорошо подготовиться.

Еще две недели назад Григорий Иванович был счастлив и горд своим положением командира первой роты полка. С Коротковым держался он на дружеской ноге. Был у него в большом почете и уважении. Потому что имел в боях за советскую власть пять ранений и одну контузию. К этому можно бы приплюсовать и пребывание Григория Ивановича в плену у батьки Ангела, закончившееся дерзким побегом – не многие из плена так вырываются!

Но ничего не помогло, когда комполка вершил свой скорый и правый суд. А из-за чего весь сыр-бор поднялся – сказать стыдно: с вечера выпил Емельянов лишнего, не предполагая, что придет сумасшедшему комполка на ум устраивать ночью внезапную учебную тревогу. Уже на следующее утро Коротков отстранил Емельянова от командования ротой, отправил начальником поста в Кирилловку. Только-то и славы…

Громыхнув дверью, вошел запыхавшийся красноармеец:

– Не спишь, товарищ Емельянов?

– Да вот, командирскую свою думу думаю… А ты чего запаленный такой? Волки гнались?