Седьмой лимузин
Шрифт:
Он прошел в кабинет, полез в жестянку с деньгами. Что-то он оставил здесь утром. А сейчас жестянка была пуста. Что ж, после поездки на такси там оставалось совсем немного. Возвращая жестянку на место, он бросил взгляд в глубь полки, где лежал конверт с запасными ключами и с паспортами. Дрожащими пальцами он полез в конверт. Но что-то заранее подсказало ему, что паспорт там окажется всего один.
Да, прикидываться идиотом лучше всего. Для чего ей паспорт? Чтобы поехать во Франк…
Боль началась где-то внизу — и охватила все его тело. Скрючившись, Гривен обхватил плечи руками.
Этих слов ему не следовало произносить — одно их звучание превратило подозрение в официально состоявшееся событие. Судорога в ногах заставила его повалиться на пол. Там он и остался, закрыв глаза, — в теплом алом мире с изнанки век, иначе пропал бы вообще.
Спальня надвинулась на него — и ему не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться ее призыву. Лампа на трюмо горела под розовым абажуром, свет отражался в зеркале, — все было точь-в-точь как в первую ночь с Элио.
Конечно, Гривен мог бы сбежать отсюда, но любая возможная тропа вела к Гитлеру, или к Бугатти, или к Эриху, — к фигурам, словно высеченным в камне. Он ударил кулаком по трюмо, раскидав кисточки и флакончики, избавившись тем самым от ее запаха. Затем поглядел в зеркало и увидел гомункулуса по имени Карл — объятого ужасом и ужас внушающего.
— Да-да, Люсинда, я действовал во всей этой истории с невероятной деликатностью. Почему же ты убежала?
Зеркало согласилось с ним, приняв еще одну порцию одеколона из большого тяжелого граненого флакона. Он швырнул им прямо в белозубый рот, разинутый в ухмылке. И осколки разлетелись во все стороны, как из контрольного бокса у Шнеера. Только сейчас беззвучно, потому что Гривен находился по другую сторону шума.
Перед ним сверкнула молния, в ушах загрохотал гром, ему стало легче от того, что он разорвался на части. Видишь, дорогая? Мысль у тебя была верная, только исполнение паршивое! И вот он потерял сознание — перестал видеть что бы то ни было, кроме вспышек и искр, на долгие месяцы.
Глава тридцать девятая
Время — вот что она выиграла, оставив ему письмо. Или, по меньшей мере, хотела выиграть. Дни, может быть, целую неделю, а то и больше, пока Карл будет предаваться сочувственным мыслям о ней, пребывающей у постели больной матушки. Карл испытывал бы к ней самые теплые чувства — возможность пожалеть кого бы то ни было всегда придавала ему новый вкус к жизни. Он бы занимался своими делами, а она — успела бы сделать именно то, что и собиралась.
Люсинда, очутившись в такси, и не подумала откинуться на мягкие подушки. Сидеть с прямой спиной и глядеть строго перед собой в ожидании того, что ей предстояло, казалось правильной линией поведения или, точнее, заблаговременного самоистязания. Она ведь и впрямь далеко не так скверно относилась к Карлу. И понимала, что все случилось вопреки его воле… Как это пошутил Джулиан, когда она в последний раз побывала у него в миссии? Что-то насчет того, что Адам и Ева застали Бога в скверном настроении.
Такси свернуло на особенно мрачную улочку. Оборачиваться не стоило — вперед и только вперед,
Кто из этих двоих больше виноват в том, что она едет по такой ужасной улочке?
Она достала из сумочки визитную карточку — пусть и вызубрила уже адрес наизусть, — обратив особое внимание на то, чтобы таксист не заметил, как много у нее денег. Дом № 2360 — оставалась еще пара кварталов. «Крайне чистое место. И весьма респектабельное», — уверил ее доктор Морель.
Слабая, но все же поддержка. Люсинда невольно содрогнулась, подумав об этом человеке. С таким не хотелось бы встретиться на узкой тропинке. Она никогда не пошла бы к нему, но об обращении к ее постоянному врачу не могло быть и речи, а о Мореле ей рассказывали как об истинном чудотворце, исцелившем добрую половину мира кино от гонореи и других неприятностей, обусловленных увлечениями сердца.
— Разумеется, фройляйн, с вашей стороны крайне предусмотрительно обратиться ко мне. — В ходе неприятного осмотра он улыбался ей, но улыбка его была узкой, как прорезь в почтовом ящике. — Вы говорите, что аменорея… — Глаза под увеличительными стеклами очков округлились. — … то есть задержка менструального периода лишь чуть больше недели?
— Да, но я себя знаю. Задержек у меня не бывает.
Он понимающе хмыкнул.
— Конечно, надо предварительно провести все анализы… — Долгая деликатная пауза. — Вы мне дадите номер вашего телефона?
— Нет! Я хочу сказать, что со мной нельзя связаться, вот прямо в настоящее время нельзя. — Она постаралась как можно быстрее одеться. — Послушайте, доктор, нам обоим известно, что именно покажут ваши анализы. Так давайте из этого и исходить, договорились?
Глаза за очками были непрозрачными и пустыми. Затем Морель извлек из нестираного больничного халата визитную карточку.
— Поезжайте по этому адресу в пятницу, восьмого июня, к двум часам дня. — Он что-то нацарапал на карточке. — Спросите фрау Дорфман. У нее и у ее мужа огромный опыт. Вы попадете в прекрасные руки. — Ревматическое покашливание. — Еще одно. Вам придется заплатить им пять тысяч марок, причем авансом. Это не вызовет у вас затруднений?
— Не думаю.
Да и впрямь никаких затруднений возникнуть не могло, если бы Карлу не вздумалось вдруг проверить свою бухгалтерию. Потому что в противном случае в нем тут же проснулся бы инстинкт ищейки. Что тебя тревожит? Пожалуйста, объяснись. И давил бы на нее до тех пор, пока она не поддалась бы на провокационные уговоры. Но она знала, как избежать этого, особенно с тех пор, как он затащил ее к Шнееру в студию звукозаписи.
Вся ее прежняя тяга к нему умерла, когда она попала в эту темную десятифутовую комнату. Она оказалась в ловушке, от нее потребовали, чтобы она вложила свои слова в уста Лили. И вдруг в заговор с окружающим миром вступили, казалось, сами стены, придвинувшись ближе, и ей пришлось вырываться из темницы, устроенной для нее Карлом, даже если эту темницу предстояло разрушить до основания…