Седьмой сценарий. Часть 2. После «путча»

Кургинян Сергей Ервандович

Эта крайне прискорбная ситуация обнажила отсутствие стратегических государственных целей, планов. Демократов привели к власти средства массовой информации, привели за счет создания новых культурных кодов и разрушений старых. Это была хорошо и быстро проведенная операция; у них были хорошие «модельщики». Собственностью демократов были слова. Но слова надоели — нужны новые созидательные идеи, а вот этого у них нет. Нет именно своих, пригодных для России программ. Почему Ельцин либерализует цены? Это вариант, причем ухудшенный вариант, типовых программ Международного валютного фонда, созданных для других стран, но для России абсолютно непригодных. Однако вариант начинает осуществляться, и если хватит глупости довести его до конца, результат будет крайне плачевный.

Понятно, что надо что-то делать, чтобы платить по счетам. Демократы говорили: нам только не мешайте, только дайте, и мы такие реформы осуществим! — Делайте! — А что делать? Конвертировать рубль?

А какой уровень жизни будет после этого? Либерализировать цены? Но как быть с социальной защитой населения? Либо зарплата будет повышаться — тогда это гиперинфляция, дикая, неуправляемая; либо замораживать зарплату с отпусканием цен — но тогда трудно и представить, какой ГКЧП для этого нужен! Супер-ГКЧП!.. Идей нет. Национальный сепаратизм, вдобавок ко всему еще и искусственно управляемый, — это не идея, это глубочайший кризис демократических группировок, шедших во все эти годы к власти, требовавших ее под определенными лозунгами, а сейчас не делающих ничего из обещанного. Они уже лишены массовой поддержки, им предстоит испить эту чашу до дна. Думаю, мы все проиграли вместе с ними, я не пытаюсь «делать» из этого чью-то победу. Мы предупреждали, что в подобной ситуации проиграют все.

«ВМ»: Но, похоже, никто не обращал и не обращает внимания на предупреждения. И, судя по шумной кампании, развернутой вокруг Вашего имени и вокруг ЭТЦ, никто и не собирается обращать?

С.К.: Я бы сказал, наоборот: это как бы реакция на то, что общество начало воспринимать предупреждения. Именно поэтому кому-то нужно отсечь нас от общества, от определенных слоев интеллигенции, от власти. Известные аппаратные методы, реализующиеся так же, как и в худшие годы, когда и в науке, и на политическом поприще, и в управленческой системе действовал один принцип: ах, ты слишком умный? — на, получай!

«ВМ»: Вы, наверное, согласитесь, что эта наработанная давно, и, по сути, аппаратная, «метода расправы» довольно проста: создается некий искусственный образ, в данном случае — образ идеолога, путча, похожий на реальность не более, чем карикатура на оригинал, обманутые люди, естественно, «вскипают возмущенным разумом», а борцы, приравнявшие перо к штыку, всю «ярость благородную» обрушивают на ими же созданный образ врага.

С.К.: Да, идет борьба с мифом-провокацией, мифом-оболочкой, мифом, как бы отсекающим реально действующую личность от всего остального. Этот метод хорошо срабатывал в стационарных, стабильных условиях, но сейчас ситуация иная, и те, кто избирает такой метод борьбы, работают против себя. Определенная часть общества как бы перекодируется — привлекательным становится как раз то, что подвергается массированной ругани: ах, это ругают? — значит, это что-то хорошее! После того как еще и еще раз будут рассказаны какие-то сказки, которые окончательно начнут противоречить друг другу, все станет ясно. Я этого спокойно жду. Вопрос только в том, что по большому счету мне это все не очень нужно. Если бы я хотел политической карьеры, то давно бы воспользовался ситуацией, и очень круто. Но у меня нет такого желания. Хочу остаться независимым, свободным от политических обязательств, исследователем, каким был всю жизнь. За все годы ни я лично, ни «Экспериментальный творческий центр» не получили ни рубля от заказчиков аналитических материалов. Поэтому мы очень спокойно относимся к крикам о нашей якобы ангажированности. Страшно, когда действительно раскрывают какую-то тайну, которую ты прятал, а если за действительность выдаются анекдоты — это смешно.

Позиция

«ВМ»: Где вы родились, в какой семье? Какое получили образование? Словом, если можно, немного о себе.

С.К.: Родился я в Москве, отец — армянин, мать — русская. Может быть, в этом вся советская судьба. Отец — армянский крестьянин, воевал, стал профессором, заведовал кафедрой. Мать — из дворянской семьи, перешедшей на сторону красных в семнадцатом году и получившей за это полной мерой в 37-м. Мама — филолог, специалист по Т.Манну, она очень сильно формировала мою интеллектуальную, гуманитарную составляющую. Она умерла, отец жив. Это московская интеллигенция, которая всегда заведомо скептически относилась ко всякого рода политическим играм, тем более — национальным, и всегда старалась держаться вне группировок. В конце 60-х, когда коммунистическая идея никого уже не устраивала, сложились две основные группировки — западной и русско-почвеннической ориентации. По целому ряду параметров я всегда оказывался вне того и вне другого.

«ВМ»: Означает ли это центристскую позицию?

С.К.: Нет, хотя я сам бросил такое слово: «инициативный центризм». Все время хотелось преодолеть ограниченность, которая содержалась в каждой из этих позиций. Не сбалансировать, не умиротворить, не согласовать, как это любит делать М. С. Горбачев, а именно преодолеть ограниченность и на этом пути выработать некую третью позицию.

«ВМ»: Мы еще вернемся к этапам вашего становления, но, уж коли речь зашла о столь важных вещах, нельзя ли пояснить, в чем заключается искомая позиция?

С.К.:

Она заключается в том, что идея государственности не противопоставляется ориентации на достижения западной культуры и техники, а находится в органичном единстве. Полная открытость миру. Предельная способность адаптировать и применять здесь те знания, которые существуют в мире. Но при этом — жесточайший контроль за всем, что связано с идеей государства Российского, с его геополитической ролью. Мы рассматриваем себя как национально и государственно ориентированных людей, способных вести диалог с позиций интересов России как государства. Но без ксенофобии, шовинизма и лапотности, без попыток звать в мифически счастливое прошлое. Мы всегда понимали, что такое ценности в национальном сознании. Понимали, в частности, что вопрос не в том, как шла революция 17-го года, а в тех культурных и нравственных ценностях, которые в результате возникли и, возникнув, образовали сплав с российскими национальными ценностями. Мы понимали, что все это просто так трогать нельзя. Наши «киты» — это современная либеральная экономика, модернизация, необходимость активно усваивать мировой опыт, движение вперед и, наконец, культурно-историческая самобытность, движение по своей (!) траектории. То, что мы предлагаем, — это не либерализм и не консерватизм, это четкое понимание того, что ускоренное движение возможно, только исходя из опоры на свой собственный опыт, что это — неоконсерватизм. Хотелось бы помочь тому, кто решился бы сыграть для России ту роль, какую сыграл для Америки Рейган. Это особая роль, ибо Россия — не Америка. Политические мои идеалы сформировались очень давно, разговоры на эту тему шли еще в семье.

«ВМ»: Значит, революционных изменений личности не было — была эволюция?

С.К.: Эволюция в смысле воплощения идей, которые сформировались задолго до перестройки. Еще в 83-84-х годах мы внимательно изучали американскую политологию, работы Бжезинского, Пайпса, всех тех, кто определил, что будет здесь происходить. Мы обсуждали возможные контрдействия.

Я окончил обычную московскую школу. Жили мы в центре Москвы, в Потаповском переулке, в коммунальной квартире. Там я встречал самые счастливые дни рождения: жизнь была пусть трудная, но — хорошая. Школа рядом с домом, все друзья жили рядом. Поскольку я имел неосторожность участвовать в математических олимпиадах — завоевывал, помнится, какие-то места по России, — меня стали считать математическим вундеркиндом. Я попал в математическую школу, но элитарный псевдонаучный климат вызвал у меня такое отвращение, что вместо мехмата МГУ я пошел в геологоразведочный институт. В геологии в то время я ничего не понимал, зато занимался спортом — горным туризмом, самбо, и при поступлении в институт мне казалось, что геология — что-то вроде туризма: преодоление горных хребтов, поисковая работа… Спасла меня кафедра математики: Тумаркин, Ефимов, Альпин, Макагонов — они взяли меня под свою опеку, конечно не только научную. Будучи секретарем комсомольской организации, я очень «нетрадиционно» вел работу: мы разбирали книги Авторханова, Бжезинекого (т. е. по тем временам — самиздат), так что опека не была лишней. Институт, как и школу, окончил с отличием, но, когда встал вопрос об аспирантуре, мне припомнили, что я отказался вступать в партию. «Нам нужны коммунисты-геологи, а не геологи-коммунисты!» До сих пор не могу понять эту фразу. Поскольку за меня вступилась Академия наук, меня все же взяли в престижную академическую аспирантуру. Но и там я вел себя не так, как надо: отказывался от зарубежных поездок, перестал заниматься комсомольской работой, хотя из карьеристских соображений именно там, казалось бы, и нужно было ею заниматься, да вдобавок… создал театр. Вокруг театра образовался круг политиков, политологов, социологов, экономистов — та среда, в которой родилась идея о создании «Экспериментального творческого центра».

«ВМ»: …и вы попали в эпицентр большой политики?

С.К.: Начиная с 1988 года, с событий в Карабахе, был запущен процесс развала государства. Если бы речь шла только о смене социально-политического строя, то при всем неоднозначном отношении к этому бороться со сменой общественно-политического строя у нас не было никакого желания. Но вопрос стоял о государстве. Зная работы ряда западных аналитиков, мы понимали, как именно будет разрушаться страна, какие возникнут геополитические проблемы. И мы начали об этом говорить власти. Власть внимательно выслушивала и… не реагировала.

Нам отвечали, что все будет хорошо. Тогда мы в самый острый момент съездили в Баку и, проведя анализ, дали свой прогноз по 30 позициям: по месяцам расписали события на два года вперед. Наше попадание по всем 30 позициям составило сто процентов. Это не только удивило, но и напугало власть: так много понимают, знают, видят! И тем не менее необходимой реакции не было. Я попытался опубликовать несколько статей в левой прессе — статьи рассыпались и блокировались: все разговоры о развале России считались шовинизмом, тогда статьи начали печатать правые, или патриотические издания, что окончательно дало повод левым назвать меня чуть ли не русским фашистом.