Сегодня и вчера. Книга стихов

Слуцкий Борис Абрамович

Откроются двери, и сразу Врываешься в град мастеров, Врываешься в царствие глаза, Глядящего из-под вихров. Глаз видит и пишет, как видит, А если не выйдет — порвет. А если удастся и выйдет — На выставку тут же пошлет. Там все, что открыто Парижем За сотню последних годов, Известно белесым и рыжим Ребятам из детских садов. Там тайная страсть к зоопарку, К футболу открытая страсть, Написаны пылко и жарко, Проявлены с толком и всласть. Правдиво рисуется праздник: Столица и спутник над ней. И много хороших и разных Зеленых и красных огней. Правдиво рисуются войны: Две бомбы и город кривой. А что, разве двух не довольно? Довольно и хватит с лихвой. Чтоб снова вот эдак чудесить, Желания большего нет — Меняю на трижды по десять Все тридцать пережитых лет.

Пушкинская палка

Та железная палка, что Пушкин носил, Чтобы прибыло сил; Та пудовая трость, Чтобы — если пришлось — Хоть ударь, Хоть толкни, Хоть отбрось! Где она И в который попала музей? Крепко ль замкнута та кладовая? Я хотел бы ту трость разломать для друзей, Хоть по грамму ее раздавая. У хороших писателей метод простой: Повоюй, как Толстой. Походи по Руси, словно Горький, пешком, С посошком И заплечным мешком. Если есть в тебе дар, так стреляй, как Гайдар, И, как Байрон, плыви по волнам. Вот кому не завидовать следует нам, Просто следовать следует нам.

Поэты «Правды» и «Звезды»

Поэты «Правды» и «Звезды», Подпольной музы адъютанты! На пьедесталы возвести Хочу забытые таланты. Целы хранимые в пыли, В седом архивном прахе крылья. Вы первые произнесли, Не повторили, а открыли Слова: Народ, Свобода, Новь, А также Кровь И в том же роде. Слова те били в глаз и в бровь И были вправду о народе. И новь не старою была, А новой новью и — победной. И кровь действительно текла От рифмы тощей К рифме бедной. Короче не было пути От слова к делу у поэта, Чем тот, Где вам пришлось пройти И умереть в борьбе за это!

Памяти Луначарского

Памяти Луначарского Надо стихи написать. Он в голодное время Вздумал балет спасать. Без продовольствия бросовые В хоре пойдут голоса. Лошади — даже бронзовые — Не проживут без овса. Это знал Луначарский. Склады он перерыл, Чтобы басам — на чарку, Хлеба — для балерин. Холодно было, голодно — И не нужны для людей Тихие песни горлинок, Плавные па лебедей. Нужно? Нет, не нужно. Следовательно — нельзя. И с Луначарским дружно Не согласились друзья. Но Луначарский занял Под личный авторитет Топливо, хлеб и залы И сохранил балет. Бедной, сырой, недужной Он доказал Москве: Нужен балет ненужный Сердцу и голове. Вежливый и отважный, Он говорил друзьям: — Важен этот неважный Мне. Еще больше — вам. Если балету чествовать — Знает начать с кого. Спляшем же и станцуем В честь Луначарского.

О В. И. Сурикове

— Хочу служить народу, Человеку, а не рублю, А если — на хлеб и воду, — Я хлеб люблю И воду люблю. Так говорил Василий Суриков, мой педагог, Выбравший без усилий Вернейшую из дорог. Как мне ни будет тяжко, Мне поможет везде Любовь к хлебу. К черняшке. Любовь к чистой воде.

Художник

Художник пишет с меня портрет, А я пишу портрет с художника, С его гримас, с его примет, С его зеленого макинтошика. Он думает, что все прознал, И психологию и душу, Покуда кистью холст пронзал, Но я мечты его нарушу. Ведь он не знает даже то Немногое, что я продумаю О нем и про его пальто — Щеголеватое, продутое. Пиши, проворная рука, Додумывайся, кисть, догадывайся, Ширяй, как сокол в облака, И в бездну гулким камнем скатывайся. Я — человек. Я не ковер. Я думаю, а не красуюсь. Не те ты линии провел. Куда труднее я рисуюсь.

«Широко известен в узких кругах…»

Широко известен в узких кругах, Как модерн старомоден, Крепко держит в слабых руках Тайны всех своих тягомотин. Вот идет он, маленький, словно великое Герцогство Люксембург. И какая-то скрипочка в нем пиликает, Хотя в глазах запрятан испуг. Смотрит на меня. Жалеет меня. Улыбочка на губах корчится. И прикуривать даже не хочется От его негреющего огня.

«Маска Бетховена на ваших стенах…»

Маска Бетховена на ваших стенах. Тот, лицевых костей, хорал. А вы что, игрывали в сценах, В которых музыкант играл? Маска Бетховена и бюст Вольтера — Две непохожих на вас головы. И переполнена вся квартира, Так что в ней делаете вы?

Скульптор

На мужика похожий и на бога (А больше все-таки на мужика), Сгибается над глиною убогой. Работает. Работа нелегка. К его труду не подберешь сравненья. На пахоту и миросотворенье, А более на пахоту похож. Да, лемеха напоминает нож, По рукоять ушедший в сердце глины (Убогая, а все-таки земля!). И надобно над ней горбатить спину, Ножом ее и плугом шевеля, Покуда красотою или хлебом Она не встанет, гордая, под небом.

«Хранители архивов (и традиций)…»

Хранители архивов (и традиций), Давайте будем рядышком грудиться! Рулоны живописи раскатаем И папки графики перелистаем. Хранители! В каком горниле Вы душу так надежно закалили, Что сохранили все, что вы хранили, Не продали, не выдали, не сбыли. Пускай же акварельные рисунки Нам дышат в души и глядят в рассудки, Чтоб слабые и легкие пастели От нашего дыханья не взлетели. У русского искусства есть запасник, Почти бесшумно, словно пульс в запястье, Оно живет на этажах восьмых И в судьбах собирателей прямых.

Н. Н. Асеев за работой

(Очерк)

Асеев пишет совсем неплохие, Довольно значительные статьи. А в общем статьи — не его стихия. Его стихия — это стихи. С утра его мучат сто болезней. Лекарства — что? Они — пустяки! Асеев думает: что полезней? И вдруг решает: полезней — стихи. И он взлетает, старый ястреб, И боли его не томят, не злят, И взгляд становится тихим, ясным, Жестоким, точным — снайперский взгляд. И словно весною — щепка на щепку — Рифма лезет на рифму цепко. И вдруг серебреет его пожелтелая Семидесятилетняя седина, И кружка поэзии, полная, целая, Сразу выхлестывается — до дна. И все повадки — пенсионера, И все поведение — старика Становятся поступью пионера, Которая, как известно, легка. И строфы равняются — рота к роте, И свищут, словно в лесу соловьи, И все это пишется на обороте Отложенной почему-то статьи.