Секрет
Шрифт:
Пока мы с Ниной смотрим друг на друга, выбирая слова для начала разговора, Антон целует мать и пытается передать Соню, но девочка цепляется в него мертвой хваткой и что есть силы жмется щекой к его колючкам.
— Андрей помогает отцу с гостями, а эту непоседу невозможно удержать на месте, - говорит женщина, разглядывая меня через плечо сына. – Таня, как твоя нога?
— В полном порядке, Тамара Ивановна. Когда никто не видит, танцую ча-ча-ча.
Над нами зависает долгая гнетущая пауза, которую Антон разбивает предложением помочь мне сесть за стол, на что его мама тут же предлагает показать,
— Красивый костюм, - говорит сестра, и по интонации я чувствую, чего ей стоило начать разговор первой. – И танцы явно пошли тебе на пользу – хорошо выглядишь.
— Хуже, чем ты, - говорю с тяжелым вздохом. – Надеюсь, тебе дадут ленточку «Мисс Юбилей», или хотя бы напишут это маркером поперек твоего платья.
— Это Диор! – посмеивается она. – Если я соглашусь отдать его под маркер, то только если маркер будет держать рука его создателя!
Она пристально наблюдает за тем, как Антон все же передает Соню бабушке и помогает мне сесть. Вряд ли замечает, но покручивает на запястье тот самый браслет, который никак не вяжется с украшениями в ее стиле. Это определенно подарок, и он важен, раз ради него моя модная сестра отказалась от более сильного и дорогого украшения.
— Ты не против если мы… немного пошушукаемся? – Нина выразительно смотрит на Антона. – Как сестры.
Дым переводит на меня выжидающий взгляд, ждет мою реакцию, и я киваю, соглашаясь на предложение Нины. В конце концов, мы родные сестры и если сейчас нее поговорим, то любовь к одному мужчине так и зависнет между нами, обрастая все новыми и новыми обидами, чтобы превратиться в узел, который не разрубить даже Дамокловым мечом.
Но все же, меня до сих пор больно ранит взгляд, которым Нина провожает Антона, когда он уходит, чтобы дать нам уединение для разговора по душам.
— Я любила его три года, - говорит она как будто совсем нее мне, а воздуху, в котором до сих пор пахнет ледяным цитрусом. – До того, как ты вообще что-то узнала о любви. Любила его, пока ты писала письма мальчикам из поп-групп и вырезала из газет фотографии своих кумиров. Любила даже когда он выбирал совсем других женщин, намного хуже меня.
Сестра берет со стола бокал с шампанским, делает жадный глоток, нервно проводит языком по краю губ. Мне кажется, она долго репетировала эту речь, но в итоге забыла все слова и пытается перестроиться на ходу. Прекрасно ее понимаю, потому что у самой совсем пустая голова и ноль мыслей, что сказать в ответ. Извиняться за свою любовь? Тогда бы это означало, что я ее стыжусь.
Как нелегко быть взрослой.
— Перед Новым годом я дала себе обещание, что на этот раз не буду ждать, пока в его жизни появится другая женщина, а просто дам понять, что люблю его достаточно сильно, чтобы принять все условия. Даже те, которые считаю унизительными. – Нина поворачивается ко мне и добавляет: - Те, которые не задумываясь приняла ты.
Я не слышу в ее голосе ни злорадства, ни сарказма. Только обреченную усталость женщины, которая лишь сейчас по-настоящему осознала, что мужчина всей ее жизни стал мужчиной другой женщины.
— Ты хоть раз пожалела о том, что сделала? – спрашивает сестра.
— Нет, - улыбаюсь
— Даже если вы расстанетесь через несколько месяцев или через год?
— Мы не расстанемся.
Она согласно кивает головой, но вздох на сложенных в сочувствующую улыбку губах говорит об обратном. Похоже, никто здесь не верит, что девятнадцатилетняя студентка пара такому, как мой Антон.
— У нас три улитки и два кактуса, это что-то да значит.
Мне совершенно плевать, что мои слова звучат смешно, наивно и даже глупо. Что ими я еще больше подчеркиваю свой «детский взгляд на мир». В глубине души понимаю, что именно сейчас делаю это нарочно, потому что эти тринадцать лет существуют и их не стереть ластиком. Потому что Дым и Туман действительно из разных миров и по законам природы столичных джунглей между таким, как он и такой, как я, не может быть ничего общего. Только секс, пожалуй, и глядя на нас многие думают, что нас держат только мои раздвинутые ноги.
Плевать.
Все равно.
Я чувствую такую странную легкость от того, каким простым все стало. Как будто в голове сложился чертовски сложный пазл.
— Улитки и кактусы, да, - себе под нос бормочет сестра.
Она не пытается скрыть боль и не лукавит, делая вид, что разлюбила моего Антона по одному щелчку пальцев. Возможно, Нина будет любить его всю жизнь и мне придется научиться мириться с этим, потому что я не хочу выбирать между родной кровью и моим Эверестом. Потому что я маленькая эгоистка, которой хочется сохранить обоих.
— Я сделала все, чтобы открыть ему глаза на обреченные отношения, - признается Нина. – Но ничего не получилось. Наверное, все дело в кактусах и улитках. Надеюсь, - еще один взгляд, за которым боли пополам с тоской, - когда-нибудь у меня тоже все это будет.
— Или уже есть, - киваю на браслет, который Нина, сама того не осознавая, все время прокручивает на запястье, как будто творит невидимую магию.
Нина запросто справляется с застежкой и протягивает украшение мне.
На обратной стороне узкой пластины в виде знака бесконечности, есть гравировка: «Сестры навсегда».
— Хотела подарить на твой День рождения.
— И когда передумала?
Возвращаю ей браслет, но сестра не надевает его на руку – медленно окунает в бокал, задерживая между пальцами лишь на секунду.
— Когда увидела часы на твоей руке.
То есть, еще в тот вечер, на даче у родителей Антона.
— Мне не стыдно, что я хотя бы попыталась, - признается Нина. – И если бы он выбрал меня, а ты осталась с разбитым сердцем, я бы все равно ни о чем не жалела.
И я слышу непроизнесенное: «Потому что ты тоже ни о чем не жалеешь».
— Прости, что мне пока слишком больно, чтобы порадоваться за тебя по-настоящему.
— Прости, что как-то научусь с этим жить, - отвечаю я.
Нина протягивает руку и мы скрепляем в замок наши пальцы. Крепко-крепко, до побелевших костяшек и непрошенных слез. Потому что когда разожмем их – Нина перестанет опекать свою маленькую сестру, и больше никогда не назовет ее Ребенком.
— Ты, наконец, выросла.
Сестра поднимается, огибает стол, чтобы на прощанье поцеловать меня в макушку, и уходит. Насовсем.