Секретный узник

Парнов Еремей Иудович

– Как все дети в рабочих семьях, доктор. Шестнадцати лет от роду ушел из родительского дома и скитался в поисках работы без всякой помощи и без каких-либо средств, полагаясь во всем на самого себя. Судьба рано научила меня понимать жизнь и образ мыслей немецкого рабочего. Знал я и нужду и нищету! Как мы хотели работать, если бы вы знали, господин адвокат! Но работы не было... А дома ждали голодные семьи. Чем больше нужда, тем яростнее хотелось одолеть ее. Гамбургские рабочие, первые товарищи в борьбе, стали мне братьями. "Собственный опыт есть мудрость", - сказал Лессинг. Повседневная жизнь и суровый опыт трудового народа были моей сокровищницей, великой школой.

– Странно. Из разговора с вами я вижу, что вы тонко и глубоко понимаете историю, литературу, театр. Почему вас интересует выдуманный писателем или драматургом мир, когда собственная ваша судьба куда богаче? Что вам до того же Раскольникова?

– Реальные жизненные испытания, среди которых мы мужали и крепли, часто были богаче и сильнее книжных. Это так. Но в отупляющем одиночестве, в этой духовной тьме, в которой я принужден прозябать здесь, в камере, я так жажду встречи с людьми, что уже не отделяю реальные судьбы от придуманных. Ведь здесь газеты и книги единственные мои собеседники.

– А знаете, несмотря на весь ужас вашего положения, вы счастливый человек. Вы умеете сделать так, чтобы вам стало хорошо.

– Хорошо тому, кто не в тюрьме, доктор Рёттер. Мало найдется в мире людей, которые мне позавидуют. Вы бы тоже не согласились быть на моем месте...

– Вы выдержите, уж в этом-то я уверен.

– И, быть может, доживу до того дня, когда выйду отсюда...

– Дай вам бог, господин Тельман... Вы, конечно, не верите в бога?

– Конечно, не верю. Надеюсь, вас это не пугает? Господин Гитлер, наверное, поставил теперь все точки над "и"?

– Да, многие священники были репрессированы. Национал-социалисты откровенно говорят, что "ублюдок из Дома Давидова не может быть немецким богом". Грубое, отвратительное кощунство над чувствами верующих. Можно не верить в Христа-бога, но нельзя не склониться перед мукой Христа - сына человеческого. Ваше безбожие, господин Тельман, меня не пугает. В моих глазах вы мученик, принявший страдание... И мне нет дела до тех целей, во имя которых вы его приняли. Вы хорошо говорили о том, как в горниле жизни закаляется характер, характер борца. Пусть так... Для меня же страдание человеческое - это напоминание о крестной его муке.

– Вы сами видите, доктор, что национал-социализм - враг всех честных людей. Это и ваш враг.

– Вы агитируете меня, господин Тельман?

– Почему же нет? Оттого, что меня бросили в Моабит, я не перестал быть коммунистическим агитатором. Кроме того, вы мой защитник, значит, в чем-то единомышленник. Вот я и хочу, чтобы поле нашего соприкосновения еще более возросло.

– Как вы пришли в политику, господин Тельман? Что повлияло на ваши политические симпатии, предопределило ваш выбор?

– Очень серьезные события: большая стачка портовых рабочих в Гамбурге, процесс Дрейфуса во Франции и англо-бурская война. Я понял, что в нашем мире не все благополучно. Я очень остро почувствовал, как несправедливо устроен мир.

– А воспитание?

– Мой покойный отец - старый социал-демократ. В небольшом кабачке, который он открыл в Гамбурге, не затихали политические споры. Это и было мое воспитание. Я слушал и делал выводы. А что такое забастовки и локауты, я узнал не из брошюр. Так вы берете на себя мою защиту, господин доктор Рёттер?

– Безусловно, господин Тельман. Можете на меня положиться. Знакомство с вами большая честь для меня, хотя я никоим образом не разделяю ваших политических предрассудков.

– Предрассудков?

– Да, господин Тельман. Все, что искусственно разделяет людей, кажется мне предрассудком. Ваши идеи классовой борьбы, противопоставление пролетариата всему остальному обществу не представляются мне верными. Но я взял на себя обязанность защищать вас, и, разумеется, мне необходимо знать своего подзащитного. Поэтому я с таким интересом слушаю вас. Фрау Тельман говорила мне, что вы сильно тоскуете по свежему воздуху, что вам очень недостает леса, реки, полей. От нее я знаю, что для вашего внутреннего мира всегда много значило общение с природой.

– Это верно... Я очень любил побродить после работы по лесу. Птицы, пчелы, муравейник, цветы и травы - все одинаково занимало меня. Если было время, я ехал в период цветения деревьев в Вердер. Потом я подробно рассказывал жене и дочери обо всем, что видел там. Конечно, мне многого недостает здесь... Рабочей закусочной папаши Вернера на Вальштрассе в Шарлоттенбурге, где так хорошо было посидеть за кружкой пива с молодыми ребятами с ближайшего завода... Стадиона... Хотя мне редко удавалось поболеть за любимую команду. Да и в юности мне, знаете ли, не пришлось играть в футбол со школьными товарищами. Поэтому меня, наверно, тянуло посмотреть, как играют другие. Обычно я брал с собой на стадион соседских мальчишек...

Что еще я могу сказать вам, господин адвокат? Что все привычные понятия приобретают в тюрьме более яркий смысл? Никогда окружающий мир не покажется вам таким просторным, как мне тюремный двор, где на коротком пути своем я вижу и цветок в траве, и медленно падающие с дерева желто-коричневые листья, и воробьев, подбирающих хлебные крошки, брошенные заключенными, и муравьев, защищающих свою неоконченную постройку, может быть, и паука, плетущего паутину в окне подвала... Проклятый каменный колодец! И тот - только на полчаса в день, будь там солнце, дождь или ветер! Но довольно об этом, доктор Рёттер. Поговорим лучше о моем деле. Вы не торопитесь к другим подзащитным, доктор?

– Господин Тельман...

– Хорошо, хорошо, я пошутил. Я не гоню вас, доктор, для меня поговорить с человеком - большая радость. Но время идет. Что слышно о моем процессе? Доктор Вандшнейдер в прошлый визит сказал мне, что обвинительное заключение уже готово.

– Да, я видел его. Это обширное дело на двухстах шестидесяти страницах. К сожалению, мне не дали с ним подробно ознакомиться. Но прокуратура заверила, что в ближайшие дни оно будет вручено вам. Если вопрос о моей адвокатуре решится положительно, у нас с вами будет время как следует поработать. Нам предстоит, разумеется вместе с доктором Вандшнейдером, выработать определенную тактику, чтобы вырвать оправдательный приговор. Сейчас рано говорить, но мне кажется, было бы разумно, господин Тельман, занять более гибкую позицию. Наверное, не стоит злоупотреблять терпением суда, настаивая на тех или иных партийных принципах. Зал заседаний - не лучшая трибуна для пропаганды. Надо всегда помнить о главном и не бояться приносить ему в жертву второстепенное.