Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов)

Кессель Жозеф

— Очень по-мужски, — сказала она. — А теперь послушай, как я.

Она повалила его на матрас, прижалась всем телом, испустила трель и спросила:

— Нравится?

Они рассмеялись. Он опять хрюкнул, она отозвалась новой трелью. Круглая комната огласилась резкими брачными зовами звериного царства.

Глава седьмая

Когда Жанна приехала, съемочная группа Тома ждала ее в саду виллы в пригороде Шатильон-су-Баньё. Сейчас ее волосы не были собраны в узел, а рассыпались по плечам беспорядочными локонами.

У нее был такой свежий вид, словно она только что восстала от сна. После встречи с Полом она была сама жизнь; по сравнению с ней другие участники группы казались застывшими как статуи. Жанна задержалась у ворот посмотреть, что делает звукооператор. Тот стоял на коленях перед своей «Нагрой», нацепив наушники, и водил над головой микрофоном — записывал резкие звуки, какие издавала мелкая и крупная домашняя живность. Кинооператор заряжал пленку в «Аррифлекс», засунув руки в черный мешок. Помощница режиссера перелистывала глянцевые страницы журнала «Elle» и явно изнывала от скуки. Шествующие вперевалку гуси сами по себе никого не интересовали: вот их гогот — это совсем другое дело.

Жанна захлопнула ворота.

— Спасибо за шум, — заметил оператор. — Воплощенная осторожность.

На лице Тома Жанна прочла разочарование. Он стоял в стороне, руки в карманах, и пытался ей улыбнуться.

— Ты не готова, — произнес он, поглядев на ее волосы.

Она решила ничего не придумывать в свое оправдание и пошутила:

— Но это не парик, это мои собственные. Разве так не красиво? Попробуй скажи, что я тебе такая не нравлюсь.

— Но мне твой вид нравится, — возразил Том. — Ты смотришься несколько по-другому, но сама-то не изменилась. Я уже вижу, как строить кадр…

Подняв руки к глазам, Том изобразил пальцами рамку видоискателя. Группа приготовилась к съемке. Жанна оглядела обнесенный каменной стеной сад и саму стену. Когда она была девочкой, виллу с трех сторон окружали зеленые луга; и это ее воспоминание, как все другие, осталось неоскверненным. На протяжении многих лет она с горечью наблюдала, как эти поля исчезали под натиском жилых бетонных коробок и барачных поселков, которые строили изгнанные из больших городов обнищавшие иммигранты.

— Камера смотрит сверху, — продолжал Том, — медленно спускается к тебе. Ты приближаешься, камера дает тебя крупным планом. Да, еще будет музыка. Камера наплывает…

— Я спешу, — оборвала Жанна. — Давай начинать.

— Но сперва немного поговорим об эпизоде.

— Нет, — сказала она.

Участники группы ожили и потянулись за Жанной в дальний конец сада.

— Сегодня импровизируем, — объявила она. — Надо не зевать.

Том был в восторге. Он махнул кинооператору, чтобы тот держал Жанну в объективе.

— Ты очаровательна, — сказал он, идя за Жанной, протянул руку и коснулся ее растрепанных волос. — Такая как есть, раскованная — здесь, где прошло твое детство. Да иначе и быть не могло! Такой я тебя и сниму — необузданной, порывистой, восхитительной.

Жанна подвела их к могилке у куста боярышника. На вставленной в надгробный камень фотографии послушно сидела немецкая овчарка. Под снимком выгравировано: «Мустафа. Оран 1950 — Париж 1958».

— Мой друг детства, — сказала Жанна. — Часами сидел и смотрел на меня; мне казалось, он меня понимает.

Из дома, скрестив руки на полном бюсте, вышла старуха в черном платье и поспешила к группе. Седые ее волосы были безжалостно стянуты в узел на затылке. Она успела расслышать слова Жанны и добавила:

— Собаки лучше людей. Много лучше.

Жанна, подпрыгнув, бросилась женщине на шею.

— Это Олимпия, — объяснила она Тому, — моя старая няня.

— Мустафа всегда умел отличить богатого от бедного, — сказала Олимпия, — ни разу не ошибся. Когда появлялся человек в приличном платье, он сидел не шелохнувшись…

Ее хриплый голос сошел на нет — она заметила, что кинооператор, по знаку Тома, обходит ее по кругу.

— А если приходил оборванец, — продолжала она, — поглядели бы вы тогда на собаку! Вот уж был всем псам пес! Полковник натаскал его чуять арабов по запаху.

— Олимпия у нас — свод домашних добродетелей, — сообщила Жанна другим участникам группы. — Верна, преданна… и расистка.

Старуха повела их в дом.

На потертых плитах прихожей беспорядочно теснились горшки с растениями и цветами. На приставном столике из ротанга стояла медная лампа с высоким стеклом зеленого бутылочного цвета. Над лампой висел писанный маслом портрет полковника, отца Жанны, в полной форме — явно кисти художника-любителя. Форма ладно сидела на полковнике, сапоги сияли, нафабренные усы топорщились.

Жанна провела группу мимо портрета в соседнюю комнату: голый натертый пол, стены затянуты тканью с четкими геометрическими узорами. Образцы примитивного оружия, аккуратно закрепленные на стене над полкой с фотографиями (масса экзотики на пожелтевших, загнувшихся по краям снимках), на мгновение заставили группу во главе с режиссером позабыть обо всем.

Жанна обвела все это исполненным гордости взглядом. Затем взяла с полки фотографию в рамке и подняла, чтобы все видели: три ряда учениц начальной школы с кислым видом уставились в объектив под бдительным взглядом решительной дамы в походных ботинках.

— Вот это я, — показала Жанна, — справа от учительницы, мадемуазель Соваж. Она была очень религиозной, такой строгой…

— Слишком доброй она была, — вклинилась Олимпия. — Избаловала тебя.

Том хлопнул кинооператора по плечу; тот развернулся и наставил камеру на старуху, однако она спряталась за спины других.

Жанна показала на другую девчонку:

— А это Кристина, моя лучшая подруга. Она вышла за аптекаря, у нее двое детей. У нас здесь как в деревне — все всех знают…

— Я так не могла б жить в Париже. Здесь хоть все соседи знакомые…

Кинооператор опять развернулся, пытаясь поймать в объектив новую жертву. Олимпия, раздвинув жалюзи, отступила в соседнюю комнату.

— Мы тут отрезаны от жизни, — продолжала Жанна. — Грустно оглядываться на прошлое.

Они прошли в ее бывшую детскую. На подоконниках были рассажены потершиеся по швам плюшевые игрушки Жанны; маленькие деревянные копии предметов взрослого обихода — тачка, кресло, скамеечка под ноги, — все в царапинах, стояли вдоль стен. У всех книжек выцвели переплеты.