Сексуальная жизнь Катрин М. (сборник романов)

Кессель Жозеф

— Вы что, другого места для этого не нашли, как в моих джунглях? — спросила она, и тут до нее дошло, что мальчик не понимает французского.

— Удирай! — велела она. — Во всю прыть!

Он исчез, перемахнув через стену, как маленькая зверушка.

— Поймаю тебя — придушу на месте! — завопила Олимпия. — Езжай срать туда, откуда приехал, сопливый ублюдок!

Подобрав камень, Олимпия безрезультатно запустила им вслед нарушителям.

— Африка, — бросила она с отвращением. — Даже в собственном доме житья не стало.

Жанна повернулась, поглядела по сторонам и подумала: «Стареть —

это преступление».

Тяжело дыша, подбежал Том и махнул рукой в сторону оператора. Лицо у него раскраснелось от возбуждения и гордости.

— Засняли? — спросила Жанна.

— С начала до конца.

— Олимпия была неподражаема. Теперь у вас ясное представление о расовых отношениях в пригородах.

Жанна почувствовала, что на глазах выступили слезы.

Том ничего не заметил.

— А теперь расскажи об отце, — предложил он.

— Я думала, на сегодня все.

Она отвернулась и пошла к воротам. Внезапно ей показалось, что Том, тщеславный и наивный, великолепно вписался в придуманный мир ее детских воспоминаний.

— Ну, напоследок, — попросил он, поспешая за ней.

— Я тороплюсь.

— Всего пять минут, Жанна. — В его голосе звучали удивление и обида. — Несколько слов о полковнике.

— У меня деловая встреча, — соврала она не моргнув глазом и решительно вышла, не позаботившись закрыть за собой ворота.

Глава восьмая

Утро было прекрасным, но день не оправдал ожиданий: небо затянуло облачной пеленой, солнце, похожее на тонкую облатку, еще недолго посветило сквозь нее и окончательно скрылось. Зимний дождь размыл облик Парижа, ветер гнал струи, разбивая их о высокие гнутые стекла окон в квартире на улице Жюля Верна. Бледный преломленный свет играл на стенах гостиной, и казалось, что по ним стекают потоки воды. За полдень комната начала пахнуть сексом. Обнаженные любовники лежали на матрасе. Жанна отвернулась от Пола, но ее рука покоилась на его широкой груди. Пол одной рукой прижимал ко рту блестящую серебристую губную гармонику, извлекая из нее жалобные несвязные звуки.

— Что за жизнь, — проговорила она будто во сне. — Передохнуть некогда.

Она думала о том, что было утром, о воспоминаниях, погребенных на вилле. У нее возникло неразумное желание поделиться с Полом своим разочарованием.

— У полковника, — начала она, — были зеленые глаза и блестящие сапоги. Я любила его, как божество. Он так красиво гляделся в мундире.

Пол даже не пошевелился, но произнес:

— Собачье дерьмо с пылу с жару.

— Что?! — возмутилась она. — Я тебе запрещаю…

— Всякая форменная одежда — говно, и все за этими стенами — тоже говно. И вообще я ничего не хочу слышать о твоем прошлом и всем прочем.

Она понимала, что глупо искать у него сочувствия, и все же продолжала:

— Он умер в пятьдесят восьмом в Алжире.

— Или в шестьдесят восьмом. Или в двадцать восьмом, или в девяносто восьмом.

— В пятьдесят восьмом! И я запрещаю тебе насмехаться над этим!

— Послушай, — сказал он терпеливо, — перестала бы ты болтать о том, что здесь не имеет никакого значения. Не все ли равно, черт возьми!

— Так о чем мне тогда говорить? — устало спросила она, надеясь, что он подскажет. — Что делать?

Пол наградил ее улыбкой, с умением и чувством сыграл на гармонике несколько тактов детской песенки и запел:

— На корабль взойди, красотка…

Жанна только головой покачала. Ей казалось, что он бесконечно далек от нее.

— Почему ты не вернешься в Америку? — спросила она.

— Не знаю. Думаю, из-за дурных воспоминаний.

— О чем?

— Об отце, — сказал он, перевалился на живот и приподнялся, опершись на локти, так что их лица оказались совсем близко. — Он был пьяница, грубиян, — последнее слово Пол подчеркнул голосом, — и сверхмужик, трахал шлюх, заводил драки в барах. Да, он был твердый орешек.

Лицо у Пола разгладилось.

— Мать у меня была женщина поэтическая и тоже пила; с детства помню, как полиция замела ее в голом виде. Мы жили в маленьком городке, среди фермеров. Вернешься, бывало, из школы, а ее нет дома — в тюрьме или еще где.

Едва заметное удовольствие промелькнуло у него на лице, смягчив резкость линий. Он так давно не думал обо всем этом, что оно перестало для него существовать.

— Каждый день утром и вечером, — продолжал он, — мне приходилось доить коров. Мне нравилось это дело. Но помню, как-то раз я собрался повезти одну девушку на баскетбольные состязания, приоделся, а тут отец говорит: «Ступай подои коров». Я его попросил: «Пожалуйста, подои сегодня вместо меня». Знаешь, как он ответил? Он ответил: «Поворачивай задницу и живо в хлев!» Я пошел, но времени у меня было в обрез, я не успел переобуться и заляпал туфли коровьим дерьмом. Пока ехали на матч, провоняло всю машину.

Пол скривился.

— Не знаю, — сказал он, словно отгоняя от себя только что вспомнившееся. — В памяти почти не застряло хорошего.

Но Жанна не сдавалась.

— Так прямо ничего-ничего? — спросила она по-английски, пытаясь подольститься. Его воспоминания заворожили ее.

— Ну, кое-что, — уступил он. — Был там один фермер, прекрасный старик, вкалывал на всю катушку. Мы с ним рыли канаву, нужно было землю осушить под посевы. Он носил комбинезон и курил глиняную трубку, но заправлял ее табаком через раз. Мне остервенела работа — пыль, жара, спину ломит, и я целый день следил, как слюна сбегает у старика изо рта по черенку трубки и зависает снизу на чашечке. Я сам с собой держал пари, что угадаю, когда капля сорвется, и все время проигрывал. Так ни разу и не застукал. На миг отведешь глаза — а капли уже нет, слюна набегает по новой.

Пол беззвучно рассмеялся и покачал головой. Жанна боялась пошевелиться, опасаясь, что он прервет свой рассказ.

— И еще у нас была замечательная собака, — продолжал он голосом, каким никогда не говорил с ней до этого, чуть ли не шепотом. — Мать учила меня любить природу — на большее, думаю, она была не способна, — а перед нашим домом было большое поле. На лето его засевали горчицей, так наша большая черная сука по кличке Немка гоняла на нем кроликов. Из-за зарослей горчицы кроликов не было видно, поэтому ей приходилось прыгать и в прыжке быстро оглядывать поле, чтоб заприметить, есть ли где кролики. Красивое было зрелище, но кролика она ни разу не изловила.