Секта. Роман на запретную тему
Шрифт:
…Он вышел из лабиринта спустя несколько часов. Все это время его никто не беспокоил. Когда он вновь оказался в храме, то вокруг царили ночь и пустота. Ни единой живой души не было внутри, лишь Пэм ожидала его все это время, сидя в самом темном углу на низкой скамеечке. Она не сомкнула глаз все это время, на ней лежала огромная ответственность. План, разработанный лучшими умами ее отдела, вступал в свою активную фазу, Игорь возвращался в Россию. Когда они наконец встретились и обнялись, Пэм с трудом сдерживала переполнявшее ее волнение: «Расскажет он о своей находке или нет?» Игорь молчал, и она в конце концов решилась:
– Милый, скажи… Там… Что с тобой случилось? Что ты видел?
Он нашел в себе силы улыбнуться:
– У меня нет слов, чтобы выразить это. Так что лучше не спрашивай.
– А ты видел что-то особенное?
– Там все особенное. Стоило прожить всю жизнь, только чтобы увидеть это.
Пэм очень хотелось
Часть 2. Отражения
Прощайте. Я уйду.
Я не могу показывать на мавра.
Я – подчиненный мавра. Мне влетит.
Ему простят ночное приключенье:
Слегка на вид поставят – вот и все.
Сенат не может дать ему отставки,
Особенно сейчас, когда гроза…
…и никого не видно,
Кто мог бы заменить его в беде.
Хоть я его смертельно ненавижу, -
Вы сами понимаете теперь, -
Я вынужден выкидывать для вида
Пред генералом дружественный флаг.
Но это, разумеется, личина…
Ужасный демон
Приснился мне: весь черный,
белоглазый…
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые – и лепетали
Ужасную, неведомую речь…
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?
Дорога на Затиху. Март 2007 года
Герман проснулся очень рано. Его вытолкнула из сна мысль, безжалостно ворвавшаяся из мира настоящего, где не было ничего общего с его сном. Сном, в котором он летел над волнами неведомого моря, отчетливо видя каждую пенную каплю в белых шапках невысоких волн. И было это так естественно, и морской воздух солоновато кислил на губах – он чувствовал настолько отчетливо, что был уверен – это не сон, и вдруг – раз! – и все по-другому. Нет моря, нет волн с белыми гребнями, а вместо них прострельная конкретика чужой квартиры в забытом всеми святыми городе N. Апрельский рассвет, уже ранний, только-только заявил о себе первой, сильно разведенной в черном «ассаме» молочной каплей. Справа он почувствовал тепло нежного, упругого тела Вали. Она спала смешно, по-ребячьи свернувшись кошкой, и дыхание ее было редким, совсем неслышным. Рот ее был чуть приоткрыт, и Герман вспомнил, что губы у нее сладкие на вкус и пахнут вишней. Он осторожно выбрался из кровати, собрал разбросанную на полу одежду и, прижав локтем охапку вещей, состоящую из носков, футболки и штанов, ступая деликатно, словно балерина, подошел к двери и взялся за дверную ручку. Ничего не поделаешь, ему надо ехать. Да и что может связывать его с этой рыжей девочкой с вишневым вкусом губ? Она ему не ровня, а значит, и не пара. Гера отчего-то вспомнил Сеченова, его холодные свинцовые глаза. Они становились такими, когда Сеченов собирался кого-нибудь отчитать, и то в лучшем случае. Чаще, когда свинец в его зрачках проступал так явно, это могло означать конец чьей-то жизни. Генерал Петя принадлежал к племени палачей, они все такие, свинцовоглазые. Что бы сказал этот небожитель, увидев его вместе с рыжей медсестрой? «Вторячки завариваешь, Герман?» Голос Сеченова раздался где-то глубоко в черепе, словно между полушариями мозга пробежала неожиданная судорога, и стало гадко, неприятно и тревожно. Он задержался в городке больше чем на сутки! Он тридцать часов не знал, что происходит в этом сложном, непредсказуемом придворном мире, и мгновенный, отрезвляющий переход в явь заставил его почувствовать вполне осязаемую панику. С ее приходом в висках стало стучать, а ноги сделались тяжелыми, и он словно прирос к полу. Появилось почти непреодолимое желание немедленно позвонить генералу, узнать, что произошло или только собиралось произойти. Он, задержав дыхание, приоткрыл дверь и очутился в коридоре. Все так же осторожно ступая, перед всяким шагом пробуя прежде половицы – не скрипят ли, – он прошел на кухню и принялся быстро одеваться. Гера стоял спиной к столу и не видел, что бабка, невесть откуда появившаяся в этот ранний час, бабка, которая не могла ходить и передвигалась только при помощи внучки, внимательно наблюдала за ним, и в лице ее ничто не говорило о старческом, податливом слабоумии. Она прищурила глаза, уголки ее рта были опущены, пальцы на правой руке скрючились, превратив кисть в птичью лапу, а в левой руке она держала какую-то не поддающуюся опознанию вещь в виде плоского, круглого,
– Главное не то, как сильно ты упал, а как быстро поднялся, – скрипучие терции ее голоса вонзились в спину Германа до того неожиданно, что он выронил из рук джинсы, а так как стоял на одной ноге, готовясь сунуть другую в штанину, то потерял равновесие и сел прямо на пол. Уставился на бабку, испуганно вращая глазами.
– Ч-чего? Вы это о чем? – Гера освободился от джинсовых пут и встал.
– Сядь-ка вот напротив, – бабка указала ему на место за столом.
– Да мне некогда вообще-то. Тороплюсь я.
– А ты сядь. Успеешь еще по своим подлым делам. Это только за добром поспешать надо, а то улетит, не поймаешь. Зло, оно никуда не денется, – философски заметила бабка.
Гера настолько изумился, что, не прекословя, сел и уставился на нее. Бабка была словно сошедшая с картинки из книги условно добрых сказок, вся такая румяная, в белом платочке. Перед ней стояла огромных размеров чайная кружка, в прежние времена именуемая «бокал» – этакий мини-тазик на литр, не меньше. Возле бокала, к слову сказать, расписанного крупными красными цветами, стояла вазочка с вареньем, лежали на тарелочке пряники и сушки, а посреди стола, на широком блюде, были штабелем уложены пирожки. Вся эта прелесть хоть и не соответствовала времени суток и скорее походила на самый ранний в мире завтрак, от которого воротит с души, но Гера при виде ее вдруг страшно захотел есть и даже сглотнул враз появившуюся горькую слюну.
– Садись, садись, – теперь уже миролюбиво предложила бабка, – погрызи вон баранку перед дальней дорогой. Чайку дербалызни маленечко.
– Спасибо, – Гера не заставил себя долго упрашивать, схватил сразу два пирожка и, набив рот, принялся быстро жевать, поглядывая на бабку и кивая, мол, «вкусно, респект вам, мамаша».
Это странное чаепитие продолжалось, когда бабка, деловито обмакнув маковый сухарик в чайную цистерну и положив размокший кусок в беззубый рот свой, смешно задвигала челюстями; каждая часть ее лица шевелилась в отдельности, и от этого складывалось впечатление, что лицо склеено из разных частей, примерно подошедших друг другу по размеру. В конце концов она закончила жевать и сказала:
– Я старая.
Гера ожидал продолжения, но его не последовало, и он спросил:
– И… чего?
Бабка словно ожидала этого вопроса:
– Того, что вижу я тебя насквозь, всего, до кишок.
Гера усмехнулся:
– Любопытно. И что же вы видите?
– Ты как паданец. С яблони свалился, да так и лежишь в траве. Кожура у тебя гнилая, а середка пока что крепкая.
Он чуть было не поперхнулся, бабка словно угадала его мысли. Совсем недавно ему пришло на ум сравнение с упавшим яблоком, и сейчас Гера почувствовал, что бабке надо дать возможность выговориться. Дело в том, что, сравнив себя с гниющим паданцем, он сделал это с какой-то безысходностью и грустно сказал тогда сам себе: «Все равно конец когда-то будет, и сто к одному, что счастливым его назвать язык ни у кого не повернется. Все в землю ляжет, все прахом будет, и не Горький это придумал. Жизнь-сука».
– Для меня это не новость, бабушка. Проживу, сколько получится. Главное, сердцем не стареть.
– Тяжко жить с черной душой, – бабка сокрушенно вздохнула, – ох и тяжко. Душу, ее облегчить надо.
– Как? – Гера очень давно не говорил ни с кем откровенно и сейчас готов был выложить этой волею судеб встретившейся ему старушенции в белом платочке всего себя прямо на чайное блюдце. – В церковь пойти, к исповеди? Не родился еще поп, который мне грехи отпустит.
– А ты с Богом поговори. Бог милостив, – бабка подцепила из вазочки с вареньем ягоду, положила в рот и с видимым удовольствием прожевала. – Сладко-то как. Божья роса. Ты поговори с ним, поговори, вот увидишь, чего будет.
Гера досадливо поморщился:
– Не умею я. Да и к чему? Для меня давно черти в аду сковородку салом смазали, чтобы скворчал громче.
– Черта не бойся. Его обдурить особого труда не нужно. Расскажу я тебе одну притчу, а ты послушай внимательно. Тебе по сердцу придется. Чай, любишь дуракам-то головы поморочить?
– Есть такое дело.
– Ну так вот. Жил однажды праведник. И до того он был безгрешен, в таком посте строгом себя содержал, что все его почитали за святого. И что дорога ему была прямиком в рай, никто не сомневался, кроме черта. Тот постоянно вокруг вился, чтобы праведника в грех ввести. В одно лето пошел тот праведник на реку, выкупаться ему захотелось. Пришел, разделся и видит – выходит из реки голая девка. Красивая! А это черт в девку-то перекинулся, и уж такая она получилась сладкая, что у нашего святого удержаться не получилось. Согрешил, одним словом. А согрешивши, схватился за голову, мол, что ж я такое наделал-то! И вот идет он с речки в свой скит, а навстречу ему сам дьявол – козел. На задних копытах танцует, передние потирает – еще бы! – доволен, что праведника совратил, в смертный грех его ввел.