Селижаровский тракт
Шрифт:
Коншин возвращается к своим, обдумывая слова Савкина. Не по адресу обратился тот. Что может сделать помкомвзвода Коншин? Эти слова бы комбату, а что он, сержант? Он будет выполнять приказы. Это закон армии!
Чураков и Пахомов лежат, обнявшись, чтоб теплее. Подбросив лапнику, Коншин ложится рядом и прижимается к холодной и влажной шинели Чуракова. Поднимает воротник, подтягивает ватник к лицу, чтоб дышать внутрь и не упускать тепла.
Пахомов открывает глаза.
– Помнишь, Алеха, на учении один из "бывалых" сказал: "Все
– Помню.
– Вот и я думаю... Наверно, действительно будет все не так. Совсем непохоже, совсем другое...
– В глазах Пахомыча тоска.
– Чего гадаешь?
– просыпается Чураков.
– Конечно, будет не так. Придем увидим.
– Ну и бугай ты, Иван! У тебя что, нервов нет?
– Почему нет? Просто раньше времени нечего слякоть разводить. Давайте спать.
Но не спится... А вскоре команда на обед разводит их по своим взводам. Гремит котелками батальон, тянутся все к кухням, от которых пар валом и запах пшенки.
По пути на кухню Коншин видит своего взводного. Сидит тот прямо на снегу, прислонившись к стволу. Рот приоткрыт и как-то обиженно по-детски опущен вниз. Алексей остановился около него, и что-то жалостное входит в сердце, как свое ощущает он и одиночество, и неприкаянность лейтенанта, а тот вдруг всхлипывает во сне, и слеза медленно ползет по щеке.
– Лейтенант!
– тянет его Коншин за рукав шинели.
– Проснитесь. Обед. Четин открывает глаза, вначале непонимающе глядит на сержанта, потом слабо улыбается.
– Давайте котелок, лейтенант, принесу обед.
– Да я сам.
– Сидите, сидите. Я схожу. Вместе и поедим. Хорошо?
– Хорошо, - вроде удивляется Четин. Не балован он вниманием своего помкомвзвода.
Пшенка хоть и жидковата, но горяча, и они молча хлебают ее, закусывая сыроватым полузамерзшим хлебом.
– Я немного виноват перед вами, лейтенант, - начинает Коншин.
Но тот машет рукой:
– Ладно, сержант.
– Вытаскивает легкий табак и предлагает Алексею.
– Ты лучше скажи, - вдруг переходит он на "ты", - что делать, если и в бою этот Диков откажется выполнять приказ?
– По уставу, лейтенант, командир может и должен даже силой заставить исполнить приказ. Вплоть до применения оружия.
– Это я знаю.
– Лейтенант закашливается. Курить он начал только на марше.
– Но если и под угрозой оружия... не выполнит, что тогда? Ты сможешь застрелить человека?
– Не знаю...
– А я знаю - не смогу. И что делать?
– Ничего, лейтенант, не беспокойтесь. Я заставлю этого типа делать что положено.
Цигарка у Четина развертывается, табак просыпается.
– Как настроение у взвода?
– "Бывалые" скисли, а кто впервые - те ничего, - отвечает Коншин.
Они долго молчат, потом Четин морщит лоб и, словно отрезая себе пути назад и скрывая волнение, говорит:
– Ты слыхал, что говорил комбат? Но
– Зачем это?
– Так надо. А ты будешь подтягивать людей сзади. Договорились?
Четин опять неумело начинает свертывать самокрутку, руки у него немного дрожат... Коншин зажигает спичку. Лейтенант затягивается и опять раскашливается. Видит Коншин - нелегко далось Четину такое решение. И сказал-то о нем лишь потому, что боится: вдруг не сможет этого сделать.
– Я прикажу сейчас устроить вам шалашик.
– Коншин встает.
– Не стоит...
– Ну, хоть лапнику нарубят... Простудитесь так.
– Ерунда...
– чуть улыбается лейтенант.
Идя к взводу, Коншин наталкивается на Илью - взволнованного, даже вроде ошарашенного.
– Т-ы зна-ешь, ка-кое д-д-де-ло? Меня взяли в р-р-р-азведку... Понимаешь, в р-разведку!
– В бригадную?
– Нет, в батальонную.
– Ты ж говорил - переводчиком?
– Буду и переводчиком. "Языков" допрашивать. Это з-з-здорово, Алеша. Интересно, чем сейчас немцы дышат? Это же потрясающий материал.
– "Языка"-то надо сперва добыть, - отрезвляет Илью Коншин.
– Ко-не-чно...
– Ты доволен, что ли?
– Я ж с вами буду, в одном батальоне. Знаешь, как мне неудобно было, что вы там, а я в штабе.
– Ты ж ни черта не умеешь, Илья. Ни стрелять, ни окапываться, ни ползать даже как следует. Какой ты разведчик?
– Нау-чусь, Леша, нау-чусь.
– Он набивает трубку.
А Коншин вспоминает, как подбиралась бригадная разведка, и улыбается.
– Ты чего?
– спрашивает Илья.
– Помнишь, как бригадную разведку набирали, какие ребята требовались?
– Помню... Я, конечно, в этом смысле, может, и не гожусь, но у меня есть другое... И язык я знаю...
– Что же другое?
– Интеллект.
– Думаешь, пригодится?
– Надеюсь.
– После небольшой паузы Лапшин тихо спрашивает: - Леша, что ты чувствуешь?
– Ни черта не чувствую! Хочу жрать, спать, хочу тепла.
– Только-то? Не верю.
– Знаешь, по-моему, все эти описания ночи перед боем, когда герой перебирает свою прошлую жизнь, вспоминает родных, любимую, - мура! Не так это! Ни о чем сейчас не думаю. Выспаться бы...
– Коншин широко зевает, может, несколько подчеркнуто.
– Ты-ты-т-ы неискренен, Алексей. Ну, ладно... Желаю...
– Не надо прощаться, - перебивает Коншин.
– И вообще... без сантиментов, Илья. Живы будем - не помрем, как говорит Чураков.
Коншин обходит свой взвод... Лежа по двое, по трое, прижавшись друг к другу, небритые, намученные, дремлют... Всего месяц знает их Коншин, но не чужие они ему. Особенно спаял их этот трехсуточный марш на войну, связал воедино тем, что завтра, и тем, что будет послезавтра, всеми теми днями, которые - кому сколько - доведется пробыть на передовой.