Селижаровский тракт
Шрифт:
Спустившись с пригорка, на котором стоит деревня, влетают они в лес, и тут уж приходится гуськом по узенькой тропке. Торопятся, наталкиваются друг на друга, бьет всех противная дрожь... В полумраке грозно надвигаются на них лохматые ели, стегают по лицам колючие ветви, скользят ноги на обледенелом проторе... То здесь, то там темнеют треугольниками шалаши, а из них дымки. Жгут, оказывается, костры на передке! Жгут! Не боятся! А они за десять километров цигарку опасались прижечь! И приятно щекочет ноздри пряный запах горящей хвои.
И вдруг - стоп! Замирает Коншин, цепенеет. А сзади наваливается взвод, чуть с ног не сбивает... Стоит и смотрит под ноги, а там поперек тропки убитый! Лежит ничком, на спине расплывшееся коричневое пятно, в стороне каска валяется... Темнеет у Коншина в глазах, а в сердце будто что-то холодное ударяет. И те, кто рядом с ним и видят то же, затаивают дыхание и - ни с места.
Проводник, перешагнувший труп запросто, оборачивается к ним с усмешкой:
– Давай, давай, командир... Насмотришься еще...
Закрывает глаза Коншин и перешагивает, за ним и остальные - кто обходя, кто перепрыгивая... И вперед, вперед, к той главной черте, к которой подвел их Селижаровский тракт и за которой будет испытывать их война и на жар, и на холод, и на излом, и на сгиб... Ну а кому остаться за этой чертой навек - это уж судьба...
Трусцой бежит взвод по скользкой тропке, вроде бы согреться пора, но не перестает бить озноб, - видно, не в холоде дело.
Коншин, еле успевая за проводником, старается глядеть только вперед, но какая-то сила заставляет его кидать взгляды по сторонам, и каждый раз натыкается глазами на убитых...
– Далеко еще?
– спрашивает он, чтобы вернуть себя к реальности, потому как темный лес этот, шалашики, окутанные дымкой, и распластанные то здесь, то там убитые - будто сон какой кошмарный.
– Километр еще...
– отвечает проводник, не оборачиваясь.
– Наступали?
– Наступали.
– Ну и как?
– И не спрашивай, командир, - махнул рукой проводник.
– В первый раз, что ли?
– Да.
– Ничего... Пообвыкнешь.
– Страшно?
– Поначалу очень.
– Полком наступали?
– Не. Батальоном.
– Артподготовка была?
– Постреляли немножко. Со снарядами - худо, - досадливо поморщился проводник, добавив: - До нас еще одна часть наступала. Тоже не вышло. Все поле в наших.
Опять что-то ударяет по сердцу Коншина, и он больше ни о чем не спрашивает - переварить все это надо.
А лес редеет. Отбежали назад большие ели, пошел молодняк - березки тоненькие, осинки, и сквозь них просвечивается что-то белое, большое. Поле боя, наверно? Что такое поле боя? Коншин хочет остановиться, осмотреться, но проводник убыстряет шаг, торопится. Рассвет хотя и медленно, но высветляет все вокруг.
Наконец обрывается лес перед оврагом, и метров сорок тут открытого пространства, а за ним редкая рощица, и оттуда тоже дымки вьются. Налево поле уже видно хорошо, и все глазами туда, но еще темно, и конца этого поля не видать, и что за ним, неизвестно, лишь у края чернеют развороченной землей несколько воронок.
– Пойдете туда, - говорит проводник.
– Там вас лейтенант встретит. Перебегайте по одному. Это место простреливается. Но пока темно - ничего, не робейте. Ну, бывайте.
– Он прикладывается к каске и быстро утопывает по целине, минуя тропку, занятую столпившимся взводом.
И стало без него как-то одиноко и страшновато. Подошли командиры отделений.
– Людей не растеряли?
– спрашивает Коншин.
– Все туточки, - шепотом отвечает командир первого отделения, ставший помкомвзвода.
– Диков?
– Куда ему деться? Здесь.
Взвод стоит, переминаясь с ноги на ногу, взмокший от быстрой ходьбы, окутанный легким облачком пара, умаянный бессонной ночью, да и всей этой дорогой.
Коншин приказывает перебегать овраг. И каждый перебегает его по-своему: кто помешкав немного, кто сразу, как в холодную воду, с размаху, кто пошептав что-то про себя, а кто и перекрестившись... Кое-кого приходится подталкивать в спину, приободрить матюком, что и делают отделенные почти шепотом, боясь поднять голос, потому как уже где-то неподалеку - немец...
– А ну, по-быстрому! Давай, давай, не робей...
Коншин перебегает овраг последним и сразу же у опушки сталкивается с лейтенантом - возбужденным, с красными, усталыми глазами.
– Понимаешь, наступали два раза - ни хрена не вышло, хриплым полушепотом выкладывает лейтенант.
– Осталось двадцать. Держим оборону. Коротко обстановочку. Подойдем ближе.
– Он хватает Коншина за рукав телогрейки и тянет к краю леска.
То, что видит Коншин на поле, наполняет его ужасом. Он с трудом понимает лейтенанта и все смотрит и смотрит на заснеженное бесконечное поле с ржавыми пятнами воронок и раскиданными трупами...
– Это Паново, это Овсянниково, там слева Усово, - поясняет лейтенант. Наступали на Овсянниково. Как видишь, немцы с трех сторон. Сейчас рассредоточь людей. Как рассветет - начнет давать. Ну, все ясно?
Коншин не отвечает, не сводя глаз с поля... За ним чернеет деревня со скелетами деревьев, а дальше - лесок. Справа тоже деревенька. На поле подбитый танк и три черных пятна около него...
– Да очнись ты! Все ясно?
– А где окопы?
– бормочет Коншин.
– Окопы? Чего захотел! Нет тут ни черта! Ну, бывай, желаю удачи. Не забудь выставить наблюдателей.
Лейтенант торопливо собирает своих людей и резко перемахивает с ними через овраг - второй взвод первой роты остается один...
Люди сбились в кучу посреди рощи и ждут... Ждут от Коншина каких-то действий, какой-то команды, а он, очумелый от всего виденного, не может собраться с мыслями и стоит, уставившись на поле, представляя уже ясно, что сегодня, может, через несколько часов, может, через час, придется ему и его взводу бежать по этому полю... У него странно обмякают ноги, ему хочется присесть, он оглядывается, ища места, куда бы, но встречает тяжелые ждущие взгляды, направленные на него, и среди них черные грустные глаза Савкина, немым укором напоминающие - думать надо, командир, думать...