Селижаровский тракт
Шрифт:
В землянке помкомбата, в которую спустился он погреться, народу невпроворот: и ротные, и политруки остальных рот, и ПНШ из батальона. Дым махорочный - хоть топор вешай. Сидят, курят, нервничают.
– Вот что, комиссар, - обращается он к своему политруку.
– Сходи четинский взвод проверь. Как они там? Только овраг осторожней перемахивай. Ты мне в бою будешь нужен. Понял?
– Понял, - поднимается политрук, делает несколько коротких затяжек и выбирается из землянки.
Коншин идет по тропке, не глядя по сторонам, боясь наткнуться взглядом на убитых, и думает, что, пожалуй, самое страшное, что он увидел на передовой, это они...
И как что-то очень далекое, будто бы и не бывшее, вспоминается ему дальневосточный полк, ленинская комната в казарме, где строчили они свои докладные с просьбами отправить их на фронт срочно... Жалеет ли он о том, колет ли грудь запоздалое сожаление? Нет, пожалуй. Несмотря на все увиденное, вроде бы страшное, отчего душу захолаживает, он с удивлением обнаруживает, что все это, как ни странно, интересно ему. Да, интересно! Другого слова и не подобрать. Даже предстоящее наступление, которого страшится, мысли о котором старается отгонять, даже оно. Как поведет он себя в бою, как заставит подняться себя с земли, как побежит по этому полю? И даже сейчас, перед боем, бродит в его голове мальчишеское - что покажет он себя, что совершит что-то необыкновенное... Но главное, конечно, - не струсить. Это сейчас для него пострашнее смерти.
– Коншин!
– окликает кто-то. Он поворачивается и видит политрука, забившегося под лохматую ель. Тот курит частыми, нервными затяжками, в глазах растерянность.
– Потери есть во взводе?
– Нет, обошлось.
– Залезай, перекурим. Ты куда направился?
– Народ вас спрашивает или ротного. Вот и иду...
– Сейчас пойдем, а пока залезай.
Коншин приподнимает ветви и забирается под ель. Садится. Политрук молча протягивает кисет с легким табаком. Закуривают и некоторое время попыхивают цигарками молча. Политрук нервно теребит пальцами портупею, потом тяжело откашливается.
– Четина убило, - говорит он глухо, продолжая кашлять.
– Что?
– вскакивает Коншин.
– На тропке он. В нескольких шагах отсюда.
И Коншин бежит. Лейтенант лежит на спине. Коншин не видит на его теле ни раны, ни крови, но лицо уже посеревшее, и так же обиженно опущены пухлые губы, как на последнем привале, когда он спал... Коншин долго стоит потрясенный первая смерть... И чья? Этого тихого мальчика, к которому и Коншин, да и весь взвод относились так несправедливо, с подсмешками и подковырками. Прищемила запоздалая жалость. Долго протирает глаза Коншин жесткой рукавицей, потом наклоняется над Четиным, подбирает его автомат, планшет и плетется обратно.
– Первый...
– тихо произносит политрук.
– Да.
– Взвод теперь твой. Пошлем бумагу, чтоб провели приказом.
Коншин устало и безразлично махнул рукой.
– Не радуешься?
– Нет. Ответственности боюсь.
– А ты не бойся. Сколько ты в армии?
– Почти три...
– Это кое-что значит. И курсы кончал... А бедняга Четин, наверное, только три месяца обучался... Ну, пошли, - поднимается политрук.
– Как настроение у народа?
– До обстрела маялись, а сейчас вроде ничего...
Подходят к оврагу. Политрук замедляет шаг и проходится глазами по убитым.
– Простреливается?
– спрашивает коротко и чуть поеживается.
– Ага. Пустил очередь, когда я перебегал.
– Ну, с богом, - усмехается политрук и спокойно спускается со взгорка. Коншин за ним. Падают на той стороне.
За ними взвывают пули, а потом уже слышат они треск пулеметной очереди.
– Гады!
– матюгнулся политрук.
– Окопов у вас там тоже нет?
– Нет. Три шалашика только.
– Дела... Ну, давай. Соберешь взвод сейчас.
– Нельзя, политрук.
– Ах да, понимаю. Поговорю с каждым в отдельности.
Ребята занимаются делом - кто шалашики сооружает, кто ковыряет мерзлую землю без толку, но все же из снега делают брустверы вокруг выкопанных ямок. Все же занятие. К политруку сразу вопросы насчет еды. Ели-то прошлым вечером, ночь топали, животы, конечно, подвело. Но кое-кто уже костерики маленькие запалил, набил котелки снегом - будут кипяточком баловаться. Коншин с политруком присаживаются, снимают рукавицы, протягивают к огню руки - вроде и телу теплее становится.
– Стопочку бы сейчас в самый раз, - говорит один из отделенных.
– Для поднятия духа, - и поглядывает на политрука.
Но тот отмалчивается. Видно, другие у него сейчас мысли.
– Ну что ж, вижу - обустроились вы маленько, - поднимается он. Настроение вроде бодрое...
– Помолчав немного, политрук поворачивает голову к полю, вглядываясь в Овсянниково. Как ваша родная деревня называется? обращается он вдруг к Рябикову, находящемуся, как всегда, при Коншине.
– Костенево, - отвечает тот с некоторым недоумением.
– А что?
– Небось такая же деревенька? И избы такие же?
– продолжает политрук. Похожа...
– Так вот, товарищи... В бою будет страшно, очень страшно, но чтоб этот страх перемочь, думайте-ка вы вот о чем: Овсянниково - твоя деревня, в ней твои родные под немцами мучаются... Понимаете? Легче будет, страха меньше, а злости больше. Поняли, ребятки?
– Чего не понять, товарищ политрук, - отзывается Рябиков.
– И так глядишь на это Овсянниково, думаешь: русская деревня-то, а под гадом фашистом. Сердце кровью обливается, мое же Костенево тоже под ним.
– Выбить надо гадов оттедова. Выбить! Это мы знаем, товарищ политрук, нас агитировать не надо, вы вот скажите - как с огоньком будет? Танки как, будут ли в поддержку?
– ожесточенно говорит один из "бывалых" с седой щетиной на лице.
– Да, надо выбить, товарищи... Танки, по-моему, на подходе. Будет, наверно, и артиллерийская подготовка.
– Политрук обводит глазами бойцов и видит, что у всех один вопрос: сегодня ли в наступление? Но он и сам не знает, что решит начальство, поэтому замолкает.