Селижаровский тракт
Шрифт:
– Ну что, ребятки, тут заваривается?
– Для чего сюда пришли, то и заваривается, - хмуро, но спокойно отвечает Чураков и добавляет свое обычное: - Живы будем - не помрем.
– Будем ли?
– с тоской и чуть слышно говорит Пахомов.
– Слякоть не разводи. Навалимся всем батальоном - пройдем запросто. Только прав батальонный - вести огонь надо с ходу непременно, - произносит это Чураков спокойным баском, как-то уверенно.
И становится Коншину после этих слов легче. Захотелось даже, чтоб уж скорей наступление
Он хлопает Чуракова по спине:
– Молодец, Иван. Тебя не прошибешь. Завидую.
– А что прошибать? Сами докладные писали, а знали ведь - не на гулянку напрашиваемся, на войну... Вот и пришли... воевать.
– Ну, бывайте, ребята, я к своему взводу пойду.
– Коншин еще раз хлопает Чуракова по спине.
– Бывай, Алеха...
Из землянки помкомбата выскакивает связист:
– "Волга" вас, товарищ лейтенант.
Помкомбата, закусив губу, бросается в землянку. Кравцов и остальные ротные подходят ближе, напряженно вслушиваются.
Андрей Шергин сидит под елью и сосредоточенно смотрит на поле. Коншин идет к нему, присаживается рядом. Шергин только мельком бросает на него взгляд и ничего не говорит. Коншин завертывает цигарку и тоже молча тянется к Шергину прикурить.
– Про письма не забудь, - наконец произносит Шергин.
– Не забуду.
И опять молчание. Почему-то не находит слов Коншин. Видно, потому, что отчужден Шергин, весь в своих мыслях и далек как-то от него. Но все же немного погодя спрашивает:
– Как обстановка, на твой взгляд?
– Обыкновенная, - не сразу отвечает Шергин.
– Вот по этой балочке, что от оврага тянется, я до середины поля дойду без больших потерь, а там... Там не знаю... Там, наверно, надо рывок. Но останутся ли у людей силы...
– Ты думаешь, что мы сможем взять эту деревню все-таки?
Шергин долго не отвечает. Несколько раз затягивается махрой, потом медленно, отчеканивая каждое слово, говорит:
– Я должен со своим взводом войти в нее первым...
Коншин невольно отшатывается. И смысл слов, и тон, каким они сказаны, поражают его. Ему начинает казаться, что Шергин невменяем, что он целиком захвачен какой-то именно своей целью и ничего другого для него не существует. Коншину становится даже как-то не по себе.
– Почему - должен?
Шергин поворачивается к нему, внимательно смотрит, затем говорит:
– Разве ты не понял? Адрес на письмах...
– Да... Я хотел спросить... Постеснялся.
– Мой отец - бывший комбриг... И я должен... должен доказать... Понимаешь?
– Понимаю.
– Коншин действительно понимает, что Шергин в этом бою будет воевать так, как никто из них...
Между тем выбирается из землянки помкомбата, и его сразу обступают ротные. Коншин поднимается и идет туда. Совсем близко подходить неудобно, но ему так важно знать, что же теперь, после звонка комбата. Он подбирается как
– Так нельзя!
– слышит он голос Кравцова и видит, как тот резко взмахивает рукой.
– Так нельзя говорить, старший лейтенант!
– обрывает его помкомбата, стараясь придать уверенность и начальственность своему голосу, но Коншин не может не видеть, что тот растерян и как-то весь смят.
– Виноват, - продолжает Кравцов.
– Но ведь и дураку ясно... Не в бирюльки же играть будем. Танки-то хоть будут?
– Нам приданы два танка. Они уже здесь. Короче: это приказ, и обсуждать его нечего.
– Да, конечно, - говорит командир второй роты.
– Но если не будет артподготовки, может, перенести на завтрашнее утро... Подберемся затемно, а на рассвете навалимся...
– Приказано наступать сейчас, - уже с каким-то отчаянием говорит помкомбата.
– Вы же поймите - это решение не комбата и даже не командира бригады... Это свыше.
– А там, свыше, знают, что боеприпасов нет? Почему, кстати, их нет? замечает командир второй роты.
Кравцов тяжело и длинно матерится, а потом режет:
– Чего пустое молоть. Давайте решать.
Помкомбата как-то сжимается, губы кривятся, и ротные понимают, как трудно ему решиться... Он же, как и они, прекрасно понимает, что пройти это заснеженное поле, окруженное тремя деревнями, занятыми врагом, и с трех сторон насквозь простреливаемое, батальону без поддержки артиллерии почти невозможно. Смутная догадка, мелькнувшая еще в землянке при разговоре с комбатом, что не наступление это, а какой-то маневр, может быть, разведка боем, опять пробегает в мыслях, и он вдруг почти неожиданно для себя решает.
– Товарищи, - почти шепотом начинает он, - а если так? Пустим один взвод... для пробы... Если потери будут большие - отведем обратно. Ну как?
Ротные молчат... Конечно, потери будут большие. Конечно, один взвод просто погибнет на этом поле... Но ведь один взвод - не батальон, не рота...
– Ну как, товарищи?
– опять спрашивает помкомбата и вытирает пот со лба.
– Чудно как-то...
– схватившись за подбородок, говорит Кравцов.
– Вы бы нам, лейтенант, настоящий боевой приказ дали... Сведения о противнике, соседи и прочее, ну как положено. А так что? Самодеятельность какая-то получается...
– Именно, - подтверждает командир третьей роты и сплевывает цигарку.
– Нет сведений о противнике, нет никаких соседей, наступать будет только наш батальон. Понимаете?
– выпершивает помкомбата.
– А ты-то сам понимаешь?
– в сердцах бросает Кравцов, перейдя на "ты", на что помкомбата не обращает внимания и снова вытирает лоб платком.
– Ну как, товарищи?
– повторяет вопрос помкомбата.
Это уже не бравый двадцатилетний лейтенант, а немолодой человек с почерневшим, искривленным лицом и потухшим взглядом.