Сэляви

Долина Вероника

* * *

Я звоню тебе из Невинграда Сообщить, что я еще жива. В Невинграде — все, что сердцу надо: И невиноватость, и Нева. И моя премьерная простуда, И моей гримерной суета. Мне никто не позвонит — оттуда, Если я не позвоню — туда. Я себя сегодня постращаю, Теплый диск покруче раскручу. В Невинграде я тебя прощаю, А в Москве, должно быть, не прощу. Я звоню тебе сюжета ради… Я жива, и тема не нова. …В Невинграде всё как в Ленинграде — И невиноватость, и Нева.

* * *

Она

над водой клубами. Она по воде кругами. Но я знала тех, кто руками Ее доставал со дна. Любая любовь, любая. Любая любовь, любая. Любая любовь, любая — И только она одна. Немилосердно скупая. Немо-глухо-слепая. Кровавая, голубая, Холодная, как луна. Любая любовь, любая. Любая любовь, любая. Любая любовь, любая — Учу ее имена. И верю в нее, как в рифму. И верю в нее, как в бритву. Как верят в Будду и Кришну И в старые письмена. Любая любовь, любая. Любая любовь, любая. Любая любовь, любая — И только она одна.

* * *

Сколько среди людей ни живи, каждый царь или бог. Но воспоминанье о старой любви всех застаёт врасплох. И открывается пыльный том, и ты не веришь глазам, а там — засушенный бледный бутон, а был пурпурный розан. Как он кончики пальцев колол, светился весь изнутри!. Как нож из ножен, из книги на стол он выпорхнул — посмотри. Там пепел, пепел из лепестков — так собирай скорей. Как много на свете тайных богов, как много явных царей. Но и небожителей, — да, увы! — Будь то царь или бог, воспоминанье о старой любви всегда застает врасплох.

* * *

Как же я забыла любовь, рот-фронт, Вишня запечатана в шоколад? Как же я любила тебя, рот в рот. А теперь целуемся невпопад. Был же лепесток, был невинный фрукт, А теперь засахарен — стал цукат. Вот тебе итог — беспричинный труд, А не то чтоб мед или слет цикад… Как же я забыла быть начеку, И уменье ждать, и взнуздать детей. А могла б ладонью укрыть щеку И построить сон хоть из трех частей. А кровать кровила, никто не спас. Будто каравелла, пошла на дно. Я простила сердцу не первый спазм — Это было больно, да все равно. Да, во рту горчило, но с той поры Горло научилось — печет фарфор. Падал наутилус в тартарары — Сердце отключилось на счет «файф-фор»… Так я и забыла любовь, рот-фронт. Вишня запечатана в шоколад. А ведь я любила тебя рот в рот, А теперь целуемся невпопад.

* * *

Такая печаль у меня на груди, Что надо тебе полюбить меня снова. Я больше не буду дика и сурова. Я буду как люди! Вся жизнь впереди. Ее ль убаюкать, самой ли уснуть? Такое не носят московские леди. Такое, как камень с прожилками меди — К ней страшно притронуться, больно взглянуть. Такую печаль на груди я ношу, Как вырвали сердце, а вшить позабыли. Но те, кто калечил, меня не любили, А ты — полюби меня, очень прошу. Такая печать у меня на груди, Что надо тебе полюбить меня снова. Я больше не буду дика и сурова. Я буду как люди! Вся жизнь впереди.

Никаких особых мечт не было

Интервью Вероники Долиной

— Вероника, когда вы сегодня бросаете взгляд в прошлое, можете ли вспомнить, о чем мечтали и грезили в молодости?

— Никаких особых мечт не было… ( Длинная пауза. Вспоминает.) Тогда я только что рассталась с музыкальной школой, наступила маленькая свобода, и я ринулась к книжкам. Красивая жизнь мерещилась, но она была сказочной, как и французская литература, которую нам успели преподать. Мы, неравнодушные к языку, проращивали свои грезы из книжек. Ничего-то мне не нужно было, кроме… Кроме дома как замка, вассалов как друзей, детей как паству и… музыки и книг — и всего этого побольше. Все мне казалось просто и реально, как в средневековье. Потом, конечно, жизнь все раскачала и подкорректировала.

— На стихи вас вдохновила первая любовь или они совпали?

— Конечно, в четырнадцать лет какой-то мальчик у меня появился, а лет в пятнадцать это был уже мальчик лет двадцати, а в шестнадцать — мальчику было уже лет под тридцать. Этот букет вызвал к жизни какие-то стихи с легкой манипуляцией гитарой.

— Но вы так давно пишете и поете, что создается впечатление, будто вы прямо со школьной парты шагнули на сцену. А может быть, так действительно и случилось?

— После школы я наслаждалась свободой, брякала на пианино, сочиняла как бы собственные версии Жанны д’Арк, Тристана и Изольды… И тут случилось чудесное знакомство — на самом деле не одно, а целый букет. Была такая волшебная женщина — Александра Вениаминовна Азарх — чудная классическая московская старуха с красотой колдуньи. Жила она на теперешней Мясницкой, а для меня это был очаг моего детства, я обожала эти места. Привела меня к этой дивной старухе моя тетя, и там я пела свои первые песни. Там бывали люди разнообразные — художнические и театральные, там было некое окно в другую жизнь, из этого окна мне тепло закивали, протянули руки. И еще очень быстро, через какие-то недели, я познакомилась с другом моего брата — нынче членом израильского кнессета Юрием Штерном, и он сделался на многие годы моим теплым другом.

Юра познакомил меня с Володей Бережковым, Аликом Мирзояном, Виктором Луферовым — тоже своеобразный творческий букет нашей компании. Это действительно произошло очень быстро — в первую осень после окончания школы.

Володя Бережков взял меня за руку и привел в литературное объединение, которым руководил легендарный тогда в Москве поэт Эдмунд Иодковский — автор бессмертного гимна целинников: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я!» Это был чрезвычайно добрый, культурный человек, расположенный к тому, чтобы вести такое литобъединение очень разнообразных людей, но ужасно даровитых. Там я от 17 до 20 лет увидела клумбу чудесных московских очень одаренных, совершенно никакой властью и государственной мощью не обласканных людей. И я к ним притулилась.

— Однако вы оказались замужем. Не стало ли это помехой творчеству, не отвлекло ли вас?

— Нет, что вы! Были какие-то месяцы небольших потрясений младоженской души, но вообще все было забавно и романтично, с какими-то холодными душами, горячими конвульсиями. Нет, стихи не оставляли меня. Я прошла через первые потрясения, потом вошла во вторые и третьи и при этом опиралась на стихи.

Я замужем очень давно, об этом даже говорить странно. Вышла замуж в 19 лет и до сих пор перманентно нахожусь в этом состоянии, не приходя в сознание… Но в 20 лет, в 1976-м, наверное, это был год какого-то цветения, я попала на первый конкурс авторской песни. В жюри был Булат Окуджава, я помню лица Валентина Никулина и Геннадия Гладкова — была такая фракция. А конкурс был чрезвычайно поэтичен, интересен. Я же была ужасно неуклюжа, угловата и к тому же у меня была двусторонняя пневмония. Но там я, покачиваясь от слабости, все-таки спела свою Жанну д’Арк. Это то, что у меня было в запасе и что выглядело иначе, чем туристская песня или апология мужской дружбы, которая всегда воспевалась. Вот так я выступила и даже заняла, не помню точно, кажется, третье место. Это способствовало и сопутствовало тому, что потом года полтора — и уже не только в компании — я понемногу выступала на маленьких сценах. А потом посыпались предложения, и я стала много выступать начиная с 1977–1978 годов. Редкий день был у меня свободен.