Съём без правил

Мельникова Надежда Сергеевна

Меряя коридор шагами, не могу заставить себя сесть и ждать спокойно. В том же больничном коридоре, обнявшись, сидят Маринины родители. Они молодцы, держаться. А меня будто волной накрыло.

Как только Алекс сказал мне о том, что отправил фотографии, я испугался за Марину. Задницей почувствовал, что случится что-то страшное. Какого черта я вообще втянул ее во все это? Она хорошая, добрая, нежная. Она настоящая, искренняя. Она не заслуживает такого дерьма.

Узнал о фото и стал звонить ей, но она не подходила к телефону. Алекс описал то, как она шла под дождем и как обзывала меня, находясь в истерике. И я не выдержал. Толкнул его, пнул, как собаку и тот упал задницей на ковер в

моем кабинете. К счастью, отвечать не додумался, а то получил бы в морду кулаком. И я поехал к ней домой. И не успел…

— Нужно зафиксировать травмы в медицинских документах, — выплевываю дёргано, нервничаю, поворачиваясь к ее родителям, — в карточке. Они должны нам дать справку, чтобы это не пропало. Надо обязательно снять побои.

— Костя, успокойся! – отвечает ее мать. — Она сказала, кто это с ней сделал?

— Нет. Ты уже в четвертый раз спрашиваешь.

И правда. Кружусь по кругу, словно белка за своим хвостом. А сделать ничего не могу.

Однако, спустя какое-то время, о том, кто ее ударил, Марина сообщает своему отцу. Они с матерью заходят в палату, меня она видеть не желает. Ее отец первым выходит в коридор и рычит разъярённым псом, о том, что ее дорогую девочку ударил Махеев.

У меня от злости в икрах начинаются судороги.

— Это те, что приезжали во двор? — шипит Маринин папа, поравнявшись со мной.

Я держу руки на поясе, чтобы снова не впечатать в стену кулаком. Киваю. И, будто очнувшись, соображаю лучше, хотя сознание всё ещё затуманено, а мысли путаются.

— Я за ружьем, — срывается с места отец Марины.

— У меня ружья нет, но в машине должна быть монтировка, — поддерживаю его инициативу.

— Отлично! — соглашается отец Марины, и вместе мы направляемся к выходу.

Мы уже тычем в кнопку лифта, дышим как два быка перед корридой, когда к нам присоединяется ее мать.

— Прекратите оба! Мозги включите и головой подумайте. Хотите уголовку получить за нападение? За телесные повреждения? — верещит ее мать. — А ты, старый дурак? Они же тебя до инфаркта доведут, — поворачивается она к мужу, потом ко мне. — Он должен ответить по закону.

Мы секунду топчемся на месте, лифт открылся и хлопает дверями, потому что я держу его ногой. Не знаем, как поступить, смотрим друг на друга, а потом отец Марины плюет на пол и матерится громко так, со смаком, отбрасывая идею физической мести.

— Если вы любите ее, — смотрит то на меня, то на мужа, — успокойтесь оба.

Эти слова действуют на меня гипнотически. Мы с отцом Марины любим Марину? Ну да, он ведь ее отец. А я? Сердце замирает в какой-то дебильной, необъяснимой тоске. Понятия не имел, что оно у меня есть в принципе. Глупый орган, качающий кровь внутри, впадает в безмерное уныние. Я ни разу ничего не испытывал к женщине и мной невольно овладевает страх перед неизвестностью. Ого, не знал, что могу чего-то так сильно бояться. Подобное откровение мне дается нелегко. Но если включить логику то, как еще назвать то, что я сейчас испытываю? Я только что собирался проломить ее одногруппнику монтировкой череп. Час назад вместе с ее родителями с врачами ругался, требуя объяснений. Поперся через лужу пока ее нес, где воды было по щиколотку. И только сейчас заметил, что ноги полностью мокрые. Испугался за нее так сильно, что до сих пор трясет.

Глава 42

Костя

Со столькими телками имел дело, стольких перепробовал… И как же ловко у меня все получалось, хоть курсы по пикапу открывай или вместе с мамашей блог веди. Делись, мать твою, нажитым опытом. Только сейчас весь этот гребаный профессионализм можно в попу засунуть, и пусть торчит себе букетиком из

пятой точки. Я всю жизнь фиксировался на сексе, а с Мариной, я будто прозрел и увидел, как много всего может быть в отношениях с женщиной, помимо секса. Одуреть можно, сколько всего разного, тьма ощущений. Страшно потерять это, не распробовав. Родители ее уехали, сказали, завтра вернутся, а я в коридоре стою и будто ступор напал. Знаю что говорить, как крутиться с женщиной. Но не могу себя заставить включить пресловутого пикапера. Хочу быть для нее настоящим, чтобы она смотрела именно на меня, как прежде. Марина — единственная из всех девушек, которую я уважаю. И она не желает меня больше видеть.

Как идиот, топчусь в больничном коридоре, не решаясь войти. Мужик, блин — сильный пол. Взглянул бы я прежний на себя сегодняшнего, проклял бы. Хожу, как обсос, смотреть стыдно. Но каждый Бэкхам должен просрать свой пенальти, настало и мое время. Вот это я и сделал, «пролюбил» свою любовь из-за дурацких фотографий.

Рука зависает над ручкой входной двери в палату. В комнате кроме Марины еще одна женщина, остальные три койки свободны. Моя официанточка лежит на боку, отвернувшись к стенке, укрытая синим клетчатым шерстяным одеялом. Внутри щемит от этой картины. У нее сотрясение, поэтому оставили в больнице. Решили понаблюдать. Я привык, что Марина ставит меня на место, провоцирует, каждой фразой разбирает по косточкам, чтобы посмотреть, как я устроен изнутри, а вот такой беззащитной, раненой и несчастной, видеть ее невыносимо.

— Здравствуйте, — прочищаю горло и, не торопясь, иду по палате, аккуратно ступая ботинками по рыжему казенному линолеуму.

Женщина, сидящая на соседней с Мариной койке, слепит белым пластырем на носу. Под ее глазами алеют два огромных фингала. Выглядит жутковато. Ухмыльнувшись, она кивает. И, приветствуя меня, достает пилочку, приступая к полировке ногтей.

— Уходи! — не поворачиваясь ко мне, бурчит Марина из-под одеяла.

Узнала мой голос. Неприятно, что прогоняет. Скучаю по ней, даже сейчас вижу ее и уже скучаю. Потому что опасаюсь, что не хрена у нас с ней больше не будет. Мне как будто руку отрубили. Я молча присаживаюсь на кровать. Матрас пружинит подо мной. Я кладу ладонь на торчащую из-под одеяла девичью ступню в белом носке. Марина дёргается, поджимая ноги.

 — Знаешь ведь, что я не уйду.

— Ничего я про тебя не знаю и знать не хочу, — огрызается Марина.

Паршиво. Если бы можно было, как раньше — беззаботная жизнь из койки в койку. Только вот как раньше, уже не получится. И нажать на кнопку, чтобы разлюбить ее — тоже.

Язык не поворачивается начать перед ней оправдываться. Просто глажу ее ногу. Орать, как нашкодивший мальчишка, что эти фотографии отправил Потапенко не я, а Алекс? Не по-мужски это: тупо и по-детски. План захвата богачки был моим, и фотографии тоже сделал я. Все равно виноват. Не последний кусок доедал, чтобы в контору «Земли» любой ценой пробиваться. Захотелось красивой жизни? Получи и распишись. Должен был удалить их и не допустить ситуации, при которой Алекс додумался сделать это за меня.

Марина ко мне не поворачивается. Отсюда мне видны бинты и пластырь, и синяк на пол ее лица. Она будто чувствует, натягивая одеяло выше. Внутренности пробирает холодом от несправедливости. Врач сказал, что все прошло успешно, и после заживления следа от травмы почти не останется. Но я боюсь другого. Что, пережив весь этот кошмар, Марина никогда не подпустит меня к себе так близко, как было до этого.

— Ты мне очень дорога, Марин. Я с тобой изменился.

— Люди не меняются.

— Лупите своих баб, а потом прощения просите, — ржёт пациентка с соседней койки, встревая в нашу с Мариной беседу.