Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история
Шрифт:
Во Франции литвиновское предложение также вызвало возражения. «Среди поджигателей пожарников не нанимают», — сказал депутат-радикал Жан Монтиньи. Однако под давлением Даладье, который, видя возрастающую немецкую угрозу, заявил, что «отныне граница Франции проходит по Висле», министр иностранных дел Жорж Бонне собирался принять благоприятное для Москвы решение. Но Уайтхолл затягивал с общим ответом. Затем Галифакс отказался объявить, по предложению Бонне, что «любое изменение статуса Данцига будет рассматриваться как угроза независимости Польши». Сталин ясно увидел настроения английского руководства, когда посол Его Величества в Берлине Хендерсон предложил своему правительству сделать из
В дневнике, который Даладье вел в заключении, он записал 22 июня 1941 г., когда Гитлер объявил войну СССР: «Если бы Сталин объединился с нами еще в сентябре 1939 г., как я ему неустанно предлагал, то мы бы уже освободились от нацистского кошмара». Суждение в равной мере точное и преувеличенное. Точное в том смысле, что, если Франция и Англия сами оказались не способны спасти Польшу, если не получилось устрашить врага вдвоем, это вполне можно было сделать втроем. «Добейтесь для нас соглашения любой ценой», — просил Даладье генерала Думенка, которому поручили вести переговоры о военном соглашении в Москве. А преувеличенное — поскольку Париж позволил англичанам втянуть себя в обсуждение запутанного вопроса о гарантиях, которые Лондон желал распространить на Нидерланды, а Москва — на Прибалтику. Москва же настаивала на том, что политическое соглашение не имеет смысла без военного, подразумевающего вступление русских в Польшу в случае, если Германия начнет атаку на западе. А об этом польское правительство ничего не желало слышать — ни от Парижа, ни от Москвы. Когда Даладье, наконец, решился сообщить русским, что можно обойтись и без согласия поляков, было слишком поздно — Сталин уже договорился с Гитлером{60}.
Переговоры тянулись более пяти месяцев и проходили в обстановке взаимного недоверия. Англичане и французы опасались советской интервенции, СССР, в свою очередь, требовал оговорки о взаимности. А что могло означать в глазах Москвы, которая исподтишка вела переговоры об экономическом соглашении с Берлином, французско-немецкое сближение под эгидой комитета «Франция — Германия», празднуемое, словно большое событие? Не саботируют ли Бонне с англичанами переговоры с Москвой?{61}
Наконец, на встречи с Гитлером союзники мчались на самолетах (Чемберлен летал к нему три раза), а для того, чтобы встретиться со Сталиным, переговорщики выбрали оскорбительно медлительный теплоход. Разве не возникла экстренная ситуация в июле 1939 г., когда Гитлер угрожал Польше из-за Данцига? К тому же прибывшая англо-французская делегация не включала в себя ни одного министра или государственного секретаря. Когда она явилась в Кремль, оказалось, что английский представитель адмирал Дракс-Планкетт вообще ни на что не уполномочен и не имеет ответов на те вопросы, которые СССР задал его правительству.
«Хватит игры, — сказал Сталин Молотову. — Все это несерьезно, у этих господ нет никаких полномочий». Это происходило 20 августа, а уже 21-го Сталин предложил Риббентропу пакт, который они подпишут 23 числа. За ним последовали секретные протоколы{62}.
«Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина!» — пошутил Сталин, когда произносились тосты в честь только что заключенного пакта. Он радовался, поскольку Гитлер «уступил» СССР Литву. «Наши страны больше никогда не должны воевать друг с другом», — заявил Риббентроп. «Мы на это очень надеемся», — ответил ему Сталин. Желая увериться в том, что он все правильно понял, Риббентроп попросил переводчика подтвердить его перевод{63}.
Чтобы прийти к такому соглашению, Риббентроп убедил Гитлера, что Россия вновь становится националистическим государством и это делает возможным союз с ней. Но неужели Сталин отказался, как позволял предположить подобный тост, от планов революции в Европе — одной из главных задач Коминтерна? Вряд ли, если судить по статье, написанной им тогда совместно с Димитровым, который сначала попросил было у Сталина по телефону разъяснений по поводу пакта (о секретных протоколах он не знал), но услышал, как тот вешает трубку.
Записи в дневнике Димитрова так передают суть слов Сталина, которые легли в основу упомянутой статьи, датированной 7 сентября 1939 г. (через неделю после начала войны): «Война идет между двумя группами капиталистических стран… За передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии… Теперь фашистское государство [Польша] угнетает украинцев, белорусов и т. д. Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население?»
Для тактики Коммунистического Интернационала и компартий важно следующее: «До войны противопоставление фашизму демократического режима было совершенно правильно. Во время войны между империалистическими державами это уже неправильно. Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл… Единый народный фронт вчерашнего дня был для облегчения положения рабов при капиталистическом режиме. В условиях империалистической войны поставлен вопрос об уничтожении рабства! Стоять сегодня на позициях вчерашнего дня (единый народный фронт, единство нации) означает скатываться на позиции буржуазии. Этот лозунг снимается».
Подобная линия, помимо того что подготавливала вступление советских войск в Польшу несколькими днями спустя, заблаговременно легитимировала условия секретного протокола к советско-германскому пакту ссылкой на положение украинцев и белорусов, которых Польша отобрала у Российской империи еще в 1919 г. в результате принятых странами-победительницами в Версале решений. Это никоим образом не означало отказа от дальнейшего распространения социалистической системы{64}.
«Только слепые могут не видеть, — писал затем Димитров в составленном вместе со Сталиным тексте, — и только законченные шарлатаны и лжецы могут отрицать тот факт, что эта война не имеет целью защиту демократии или свободы и независимости малых народов».
Таким образом, совсем не ожидая, что Гитлер победит Францию «одной левой», Сталин, конечно, видел в пакте своего рода ответ на Мюнхен, но вместе с тем соглашение, отнюдь не влияющее на будущность его глобальной стратегии европейской революции (невзирая на «шутку» по поводу Коминтерна). Пакт давал ему выигрыш во времени и пространстве. По крайней мере, так ему казалось в сентябре 1939 г. Девять месяцев спустя, после разгрома Франции, эти перспективы утратили смысл. Однако кое-какие «остатки» былых надежд еще сохранялись. Например, брошюра «Тореза — к власти», выпущенная в Париже летом 1940 г., показывает, что Коминтерн находил параллель между Францией 1940 г. и Россией 1917-го — тот же оккупант (немцы), тот же кризис власти, которую необходимо взять в свои руки… Именно эта «листовка» так сильно пугала генерала Вейгана в час национального поражения.