Семь незнакомых слов
Шрифт:
Всё во мне, готовое воспарить для интеллектуального сражения, разом опустилось: предполагаемая точка для приложения усилий испарилась, как одинокая капля воды. Отец же наоборот, поначалу удивившись моему внезапному специфическому интересу, кажется, счёл его косвенным подтверждением того, что всё у меня распрекрасно: нет проблем со здоровьем, едой, крышей над головой, и личная жизнь протекает, как надо. Бодрым заботливым тоном он спросил о Растяпином житье-бытье и передал ей двойной привет, от себя и от мамы (как и во все месяцы после нашего с ней приезда). Я отделался общими фразами «у неё всё хорошо, учится, работает» и, выйдя из переговорного пункта в уличное ненастье, подумал, какая странная, в сущности, штука — слова.
Вот отец: он и не подозревал,
Чтение лингвистических книг породило ещё один странный эффект: меня потянуло на место недавнего преступления — в дом потомков академика Вагантова (чувство, в котором трудно было не разглядеть оттенок самоуничижения). Как и договаривались при прощании с юной драматургиней, я позвонил на следующий вечер, сообщил, что со мной всё нормально, и спросил есть ли у неё вопросы по моему портрету для её коллекции. Она ответила: вроде бы нет, отличное получилось пополнение. Мы обменялись словами «До свидания», хотя оба понимали, что правде жизни больше соответствует «Прощайте». В тот момент мне казалось, что с неловким эпизодом моей биографии покончено навсегда. И вот непонятная тяга.
Дабы придать ей легитимность в собственных глазах, я доказывал себе, что просто обязан, как воспитанный человек, нормально поблагодарить людей, пришедших на помощь в трудный момент. Купить цветы и торт, например. Показать, что на ночлег они пустили не юного алкоголика (что, впрочем, не возбраняется), а вполне приличного парня.
С другой стороны, затея отдавала неоправданным авантюризмом. Если в первый раз обе Клавдии не слишком интересовались деталями моей биографии, то при повторном — уже вполне осознанном — посещении, не сообщить хотя бы поверхностные сведения о себе вряд ли получится. Можно по-прежнему придерживаться стратегии вымысла, но тут легко вляпаться: скажешь, что ты из Костромы, и вдруг выяснится, что у них там родственники, они не раз там бывали. Начнётся разговор о местных реалиях, и, считай, приплыли.
Но даже если оставить за скобками возможность провала и допустить, что за идеей напроситься на обед к малознакомым людям стоит искренняя признательность и только она, то всё равно сочетание благодарности и обмана — тот ещё бутерброд. Помимо моральной сомнительности, в нём есть и логическая нестыковка: раз уж благодарственный визит поручен вымышленному персонажу, то и благодарность получается не моя, а вымышленная. Тогда какой смысл?..
Видимо, всё дело было в одиночестве. Особенно остро оно ощущалось по воскресеньям, когда я был предоставлен сам себе. Единственными близкими людьми в Москве для меня оставались Севдалин и Растяпа. Я вспоминал Растяпин рассказ, как она мечтала оказаться на необитаемом острове с двумя главными красавчиками класса, и удивлялся, до чего точно её подростковая мечта сбылась. Москва теперь и правда напоминала мне необитаемый остров, куда наш пиратский хао-фрегат после нескольких удачных абордажей выкинуло штормом. Поначалу Растяпа выбрала меня, затем Севу — не так уж, если разобраться, нечестно. В предлагаемых обстоятельствах задача одинокого пирата, таким образом, заключается в том, чтобы найти в огромном-огромном городе хоть отдалённо родственных людей. Вагантовы на эту роль (на первый взгляд и за неимением других вариантов) вроде бы подходили. Я не испытывал отдельной сильной симпатии ни к Клавдии-младшей, ни к Клавдии-старшей, ни к их дому — они были кем-то вроде встреченных на чужбине земляков в период сильной ностальгии.
Правда и тут пробивались сомнения: гипотетически родственные люди на деле могут оказаться не очень-то и родственными. Во время нашей с дедом поездки в Москву он ни разу не упомянул дочь академика. Отсюда напрашивался вывод: с годами их дружба с Клавдией Алексеевной в лучшем случае свелась к телефонно-почтовым поздравлениям с днём рождения, Новым Годом, Днём Победы, и личные встречи для их отношений стали необязательны. А, может, их контакты в последние годы и вовсе прекратились — сейчас этого уже не проверишь. На что при таком раскладе рассчитывать мне — даже если впоследствии каким-то образом выяснится, кто я такой? Одно дело — разовый комический персонаж, в пьяном угаре несущий околесицу. И совсем другое — регулярный внук одного из многочисленных учеников академика. Всех внуков в гости не напринимаешь.
Решение созрело в один из воскресных дней, когда я забрёл на Тишинский блошиный рынок, и там среди продающейся старой посуды, не новых детских игрушек, фарфоровых статуэток, грампластинок, ношеной одежды и прочего, и прочего увидел предмет, который воспринял, как знак.
— Горшок? — удивилась Клавдия-младшая, принимая от меня полиэтиленовый пакет и заглядывая внутрь него. — Что за горшок? Почему горшок?
На этот раз она походила на правильную московскую барышню — в тёмно-синем платье с мелкими перламутровыми пуговицами и белым кружевным воротничком. Платье воспроизводило стиль ретро и чувствовалось, что на текущем витке моды оно — в самой струе. В нём Клавдию легко было представить дореволюционной гимназисткой — безупречно воспитанной и бесконечно учтивой. И только хвостики на голове, торчащие вверх и в стороны и напоминающие коровьи рожки, исподволь сигнализировали о бодливости характера их обладательницы и необходимости в общении с ней держать ухо востро.
— Девять букв, в середине «пэ».
— Клепсидра?! Та самая?! — глиняный предмет был извлечён из пакета и рассмотрен в неярком свете прихожей. — И как по ней узнавать время?
— Никак, — пожал я плечами. — Это — простейшая клепсидра, без циферблата и стрелки. По сути — хронометр. В античности такие использовали в суде при прении сторон, чтобы ограничить время выступления. Заливали в неё воду, и когда та полностью вытекала через вот это маленькое отверстие внизу, выступающего прерывали. Отсюда пошло выражение: «Время истекло».
— Не хотите же вы сказать, что этой штуке две тысячи лет?
— Нет, конечно. Чуть больше пятидесяти. Сделал дедушка женщины, которая мне её продала. Ему её заказал какой-то профессор истории, чтобы студентам показывать — незадолго до начала войны. А когда война началась, стало не до клепсидры, профессор так за ней и не пришёл. Короче, следы потерялись.
— Пронзительно, — оценила Клавдия. — Обожаю вещи с историей. Спасибо, Алфавит! Не подозревала, что вы такой тонкий даритель! Просто новыми гранями блещете! А орхидея — бабуле?..
Мы прошли в знакомую проходную комнату с овальным столом (он уже был сервирован на три персоны). Там нас приветствовала профессор Вагантова — как и в прошлый раз в белоснежной блузке и темной прямой юбке. Внучка тут же похвасталась ей клепсидрой, а я, пожав сухую профессорскую ладошку, вручил белую орхидею.
— Спасибо, Всеволод, спасибо, очень трогательно, — Клавдия Алексеевна с достоинством наклонила голову с седыми кудряшками и осторожным взглядом проинспектировала мою внешность. — Совсем другое дело, — был её вердикт, — симпатичный молодой человек!.. Ну, что, Клавочка, приглашай Всеволода к столу!
Обедали чинно и обстоятельно, как и положено при приёме гостей, без скидки на будний день и то, что гости присутствуют в единичном экземпляре. Три холодные закуски (канапе с тающей во рту брынзой и половинкой помидора черри сверху, баклажанная икра собственного приготовления, салат из варёной свёклы с кусочками грецкого ореха и сушёного чернослива). Овощной суп с фрикадельками из фарфоровой супницы. Жаркое из индейки. И яблочный пирог на десерт (бабушка и внучка называли его Цветаевским — он готовился по рецепту, который будто бы применялся в семье Марины Цветаевой).