Семь незнакомых слов
Шрифт:
— Как это — молча? Совсем ничего не говорить?
— Как воспитанный человек, ты можешь поблагодарить её за любовь, которую она тебе дарила, — невозмутимо добавил отец, — и пожелать счастья.
— Вот ещё! — возмутился я. — Это же она меня бросает! И я ей — счастья?!
Отец негромко рассмеялся и правой рукой взъерошил волосы на моей макушке.
— Это нужно не ей, а тебе, — пояснил он. — Скандалы, старик, всегда выглядят некрасиво. Устроишь скандал — потом стыдно будет вспоминать. Скандал — проявление слабости. Мужчинам они не к лицу. Тут такая штука: когда люди хотят расстаться друзьями, они вспоминают хорошее, желают друг другу добра. А если начинаются упрёки и претензии, тогда, получается, и правильно, что расстаётесь: зачем вам быть вместе, если вы друг другу хотите больно сделать? И потом: когда начинаешь выяснять, почему она хочет расстаться, что её в тебе не устраивает, появился ли у неё кто-то другой, и кто он такой, ты
— Понимаю, — я издал вздох бывалого человека.
— Поэтому лучше ни о чём таком вовсе не думать. Чем дольше сможешь не думать, тем легче перенесёшь разрыв. Если девушка решила от тебя уйти, значит, она не твоя — она была миражом или, если хочешь, приключением, которое закончилось.
— Здорово, — мне понравилось сравнение с приключением. — А как не думать, если оно — думается?
— Думать о чём-нибудь другом, — легко посоветовал отец. — Постараться занять свой ум чем-нибудь увлекательным. Скажи себе: «Жизнь продолжается, в ней произошло одно небольшое изменение, но кругом много всего замечательного». Или вот хорошее занятие: считать до миллиона. Можно поставить себе условие: «Пока не досчитаю, не буду о ней думать!» Ты же уже умеешь считать до миллиона? Уже знаешь, как это, верно? — и он хитро мне подмигнул.
Отец намекал на историю годовалой давности, когда он спросил меня, могу ли я считать до миллиона, а я, не почувствовав подвоха, ответил: конечно, могу. Но тут же выяснилось, что для подсчёта понадобится двести семьдесят семь часов или одиннадцать с половиной суток или двадцать три дня (если на один счёт будет приходиться секунда).
— Во-от как, — протянул я тогда. — Я об этом как-то не подумал…
Многие полагают, что могут досчитать до миллиона, сообщил отец, но на самом деле таких людей — единицы. Я могу стать одним из этих редких людей, если проявлю должное упорство. Он предложил мне сделку: каждый раз, когда я досчитаю до десяти тысяч, он будет класть в специальную копилку один рубль. Когда я досчитаю до миллиона, у меня будет огромная для двенадцатилетнего человека сумма — сто рублей.
— Я смогу потратить их, как захочу? — уточнил я на всякий случай.
— Само собой, — сказал отец. — Это будут твои, честно заработанные, деньги. Но уговор такой: сумму можно получить только целиком. Ты не можешь сказать: я досчитал до полумиллиона и мне причитается пятьдесят рублей. Идёт?
Я ответил: идёт, и начал считать. Я считал по дороге в школу и из школы, а потом ещё некоторое время — дома, разгуливая по комнате или лёжа на кровати и ритмично постукивая ногой о матрас. Я досчитал до двухсот тысяч, когда сообразил, что с Зимилисом и Шумским дело пойдёт быстрей. По нашим подсчётам сто рублей должны были скопиться как раз к летним каникулам, а, значит, мы сможем вместе их потратить на сладости или покупку чего-нибудь по-настоящему стоящего. Мы прятались от посторонних глаз, вслух считали до тысячи и прибавляли к общему числу три тысячи. Отец в какой-то момент удивился тому, как быстро пошли у меня дела, но допытываться не стал и даже порадовался.
На общий подсчёт у нас ушло два с половиной месяца. Видимо, примерно столько же требовалось не думать, почему Людка не стала со мной разговаривать.
С наступлением лета у нас с Димкой и Васькой началась роскошная жизнь. Мы болтались в кафешках, позволяя себе огромные порции мороженого, катались по десять кругов на колесе обозрения, купили футбольный мяч и три металлических револьвера с пистонами — они походили на настоящие: если нажать на кнопку, они складывались пополам для подзарядки. Потом настала пора разъехаться на каникулы, от ста рублей осталась половина, и остаток мы разделили: Димке и Ваське — по десять, а мне — тридцать, потому что я начал считать в одиночку и потому, что это были всё же деньги моего отца. Так рассудил Димка, но он же потом придумал, как нам потратить остаток денег — ещё до того, как мы разъехались, у Васи наступил день рождения, и Зимилис сказал мне: давай подарим ему велосипед. У Васи была большая семья, младшая сестра и два старших брата — он часто донашивал одежду братьев, и, хотя считалось, что бедных в нашем обществе нет, Шумский производил впечатление человека именно что из бедной семьи. У его братьев был взрослый велосипед «Минск», но для нас он был слишком большой — нам требовался «Орлёнок». У Димки и у меня было по «Орлёнку», а у Васи нет, и мы по очереди давали ему прокатиться. Димка сказал: здорово будет, если у нас у всех будут велосипеды. Я согласился: здорово, можно втроём далеко кататься. Мы потребовали у Васи его червонец обратно, потому что новый «Орлёнок» стоил сорок два рубля, а сдачу поделили уже пополам — между Димкой и мной. Мы объездили весь город и отыскали велосипед нужной марки в одном дальнем магазине на окраине. По дорогу к магазину Васька держался насуплено и немного отстраненно, но на обратном пути не мог убрать улыбку с лица, даже пытаясь говорить нейтральным тоном. Наш подарок произвёл в семье Шумских неприятную сенсацию: Васина мать решила, что мы потихоньку взяли деньги у своих родителей, и те вскоре придут требовать их обратно. Она отругала Васю на кухне, и он слегка всплакнул, что влип в такую стыдную историю, а потом разбирательство дошло и до наших родителей. Зимилис-старший выделил Димке три рубля на новый подарок для Васи — он считал, что его сын не имеет к новоприобретенному «Орлёнку» никакого отношения и вообще не хотел скандала. Мой отец подтвердил Васиной матери, что деньги, действительно мои, и я могу тратить их, как вздумается, поэтому никаких претензий с его стороны быть не может. Ещё он сказал, что жизнь длинная, и, может быть, когда-нибудь лет через десять или двадцать Вася выручит нас с Зимилисом из беды, так что не стоит сейчас заострять внимание. Но когда мы остались одни, он сказал: я хитрец, со мной надо держать ухо востро, и такого уговора у нас не было. Потом рассмеялся, взъерошил мне волосы и сказал — мы с Димкой совершили настоящий человеческий поступок.
В целом, досчитать до миллиона оказалось не таким уж и сложным делом, и сейчас я подумал, что, когда стану взрослым, и какая-нибудь подружка покинет меня без всякого предупреждения, я достигну миллионного рубежа без особых проблем — даже если мне никто не станет помогать.
Отец ткнул окурком в пепельницу и завёл двигатель. Мы отъехали от обочины. Установилось какое-то особенно хорошее безмолвие. Произошедший разговор произвёл на меня неожиданное действие. До сих пор я мечтал, что в будущем у меня будет много подружек, одна другой красивее, но иногда сомневался: а вдруг такого не будет, и я стану томиться в одиночестве и страданиях? Отцовские слова вселили в меня уверенность, что всё будет так, как я и мечтаю.
Я пронзительно ощутил, как в будущем стану идти по жизни от одной возлюбленной к другой, случайно знакомиться с ними в кафе или в компаниях, ходить с ними в кино и турпоходы, слушать музыку, обсуждать книги, пить вино, есть шашлыки, ссориться и мириться, расставаться и тепло вспоминать друг о друге, как о славном приключении.
Я настолько почувствовал близость взрослых времён, что, хоть и не курил, едва не попросил у отца сигарету, словно между нами это давнее, обычное дело.
Мы вывернули из переулка, и перед нами во всей длине открылся проспект Мира. Солнце миновало зенит и постепенно начинало клониться к закату, отчего конец дороги окутался лёгкой розовой дымкой. Всё вокруг было давно и прочно знакомо. Но вдруг я отчётливо ощутил: мы едем к будущему, и оно уже не за горами, надо только немного подождать. Мы приближались к нему со скоростью шестьдесят километров в час.
[1] В описываемый период СССР состоял из 15 Союзных республик, метафорически называемых сёстрами.
6. Профессор Трубадурцев
Персональные полстола на кафедре отец получил благодаря профессору Трубадурцеву — заведующему кафедрой и легендарной личности. Тем самым профессор признал в отце истинного служителя Науки и благословил его на научные свершения. Произошёл этот знаменательный случай на самой заре отцовской преподавательской карьеры — всего через несколько месяцев после его прихода в наш университет, когда он ещё считался новичком.
Как показали близлежащие события, профессор, выделяя отца перед другими сотрудниками, несколько поторопился: знай он о том, что вскоре произойдёт, то о благословении, вероятно, крепко бы подумал, и тогда никакие полстола отцу бы не светили. Но случилось так, как случилось.
Вообще же на кафедре было тесновато. Её помещение изначально не рассчитывалось на большое число учёных голов. В старинном двухэтажном здании размещалось целых три факультета. Когда построили новый корпус, где каждый факультет мог занять отдельный привольный этаж, филологи победили в межфакультетской интриге за право остаться в старом здании, и тогда коллективу кафедры предоставили помещение попросторней. Но произошло это уже во второй половине восьмидесятых, когда отец возглавил кафедру, а в предшествующие десятилетия, на полтора десятка сотрудников приходилось всего два письменных стола общего пользования, и ещё один безраздельно и полновластно занимал профессор Трубадурцев — по праву авторитета и судьбы.
Внешне профессор был человеком невысоким, но с крепкой правильной фигурой, с белыми седыми волосами и такой же небольшой бородкой, в очках с тонкой золотистой оправой и с пристально-спокойным взглядом. Он носил костюм-тройку, курил трубку с пахучим табаком и разговаривал приятным бархатистым голосом, который при необходимости мог приобрести оглушающую силу звенящего металла — даже в самой большой аудитории его слова легко долетали до задней стены. Иногда в шутку профессор пояснял, что громкий голос выработался у него в армии — во время войны он служил в артиллерии.