Семь незнакомых слов
Шрифт:
Я ощущал себя взбудоражено несчастным. Расставание с Вероникой для меня ещё не закончилось. И хотя я уже начал склоняться к мысли, что всё к лучшему, и наш разрыв — безусловное благо, всё же продолжал мучиться тонкими вторичными признаками этого вероломного события — в основном, той лёгкостью, с какой Вероника выскочила замуж. Даже не поплакав и не попросив простить её. Затем обнаружился ещё один повод досадовать — в первый момент он ошеломил меня новизной взгляда на вещи: наше расставание оказалось бесполезным. Задумываясь о том, чем пополнить свою копилку горького опыта и какой мудрый извлечь урок,
За неделю до окончания яблочной эпопеи мне неожиданно приснилась однокурсница по фамилии Правдина и недалеко отстоящему прозвищу Правда, — девушка с пшеничными до плеч волосами. Чаще всего она ходила в джинсах и синей штормовке, и такой мне запомнилась надолго. Точней не так: слово «правда» ещё долго у меня ассоциировалось с чем-то сине-золотым. Прозвище возникло в самом начале уборочной страды и быстро прижилось — как и всё, что происходит вначале. Удивительно, но самой Правде оно вроде бы нравилось — она охотно на него откликалась.
На первом курсе люди ещё спорят друг с другом — видимо, из-за того, что пока плохо знакомы и стремятся самоутвердиться. В тот месяц мы обсуждали всякую всячину — политику, исторические эпохи, фильмы и книги. В этих спонтанных дискуссиях Правда принимала на себя роль общей примирительницы — даже, когда этого не требовалось. Она придерживалась единственной и всегда, как ей казалось, верной позиции: истина находится посредине. Это была, так сказать, железная истина Правды.
Из всего сна запомнился лишь один фрагмент: Правда протягивала мне круглый серебряный поднос с горой шоколадных эклеров; дело происходило на какой-то альпийской лужайке, где, кажется, никто не ходил пешком, все передвигались прыжками, похожими на небольшие перелёты.
Это было первое проникновение студенческой жизни в мои сны. Сам факт попадания в сон, очевидно, был значим: я проснулся в сильнейшей влюблённости и потрясении. Влюблённость стремительна улетучивалась — забывалась, как сон, но осталось потрясение: за всё время знакомства с Вероникой она мне ни разу не приснилась — даже когда я терзался её исчезновением из подножия парашютной вышки, а на Правду я и внимания почти не обращал (объяснение этому факту я так никогда и не нашёл; ничего не оставалось, как предположить, что сниться другим — хоть и редкая, но такая же природная способность, как, скажем, и красивый вокал — вот только развить её, по-видимому, невозможно).
Как бы то ни было, я решил, что сон — это знак. Всю неделю, пытаясь возобновить чувство влюблённости, пережитое во сне, я, подстёгивая себя, сочинял каламбуры вроде «в поисках Правды» или «влюблённый в Правду» — это было глупо, но тогда казалось горькой самоиронией. Я преследовал Правду — старался садиться рядом за завтраками и ужинами, пытался острить, озвучивая свои каламбуры на тему правды и истины, и так разошёлся, что даже сочинил четверостишие:
В глазах нет огня рокового,
И страстью не дышит чело.
Я спрашивал — что в ней такого?
И сам отвечал — ничего.
Дальше, как я не бился, ничего не придумывалось: оставалось надеяться, что продолжение последует, как только я сумею «приблизиться к Правде» и, возможно, «постичь Правду». Особые надежды возлагались на последний вечер, когда должна была состояться дискотека и всеобщие (по рассказам старшекурсников) гуляния до утра — карнавал в полевых условиях, пик сумасшествия, апофеоз романтики.
Но не тут-то было. После торжественного ужина, на котором подводились итоги (лучшим сборщикам яблок вручали денежные премии и подарки вроде холодильника или телевизора), столы были сдвинуты к стенам, кто-то притушил свет и включил магнитофон: началась дискотека. В этот момент я увидел картину, которая поразила меня прямо в раздербаненное Вероникой сердце: Правда направлялась к выходу, обнимаясь с одним из наших однокурсников. Он положил ей правую руку на плечи, она сзади обнимала его за пояс: такова была горькая правда жизни. Всё было ясно, и всё было кончено.
После этого я решил напиться. Речи о том, чтобы совсем не пить, не шло с самого начала: в такую ночь это было попросту невозможно. Но поначалу мне хотелось соблюсти меру, и я даже настраивался на то, чтобы не слишком увлечься. Теперь прежнее намерение виделось до смешного осторожным.
И в тот момент, когда я стал избегать Правды, она, словно нарочно, стала попадаться на глаза. В нашу небольшую комнату набилось человек пятнадцать — все сидели на кроватях, переговариваясь и смеясь. На подоконнике горела свеча, в чьих-то руках звенела гитара, в центре на полу стояло ведро купленного в складчину вина. Пили из позаимствованных в столовой алюминиевых кружек — их было две или три. Вино черпалось прямо из ведра и передавалось по кругу. Подобное происходило не впервые, но теперь, вернувшись в комнату, я обнаружил, что Правда и её друг сидят в обнимку на моей же кровати, периодические шепча что-то друг другу на ухо и самозабвенно хихикая. Я дождался, когда алюминиевая кружка дойдёт до меня, и выпил розовое вино жадными глотками — так, что по подбородку потекли две струйки. Потом меня неудержимо потянуло на улицу.
Уже окончательно стемнело. Посреди лагеря светил одинокий голубой фонарь, и немного поодаль от него горел костёр — четверокурсники и четверокурсницы сжигали старую одежду, в которой они все предыдущие годы ездили на уборку урожая. В отличие от остальных они твёрдо знали, что эта поездка для них — последняя, так как на пятом, дипломном, курсе на сельхозработы уже не посылали.
Отправка на костёр очередной вещи сопровождалось восторженным женским визгом, хоровым скандированием какой-то тарабарщины и пением под гитару одного и того же припева:
Сарай, ты мой сарай,
Сарай, не покрытый соломой!
Куплю себе солому,
Покрою себе сарай!
После чего наступала очередь следующей вещи.
— Будешь? — один из четверокурсников протянул мне кружку.
Я кивнул, медленно выцедил терпкую влагу и, поддавшись порыву, бросил в костёр свою бейсболку цвета хаки (должно быть, мне исподволь захотелось расплатиться с добрыми людьми, а, может, я так выражал своё бесшабашное отчаяние). Жест был встречен усиленной порцией визга-пения, и кто-то даже похлопал меня по плечу — как представителя достойной смены.