Семь незнакомых слов
Шрифт:
Васины ожидания поэтической славы в стенах филологического факультета отчасти сбылись: он поступил в университет почти как знаменитость — с двумя публикациями, в местной молодёжной газете и «взрослом» литературном журнале, и потому мог официально считаться настоящим поэтом. Однако размер славы оказался существенно меньше ожидаемого: на филфаке, к разочарованию Шумского, студентов, по-настоящему любящих литературу, оказалось от силы процентов десять, остальные поступили лишь бы куда-нибудь поступить. Васина фигура поначалу вызывала любопытство и определённое уважение, но литературные вечера и посиделки, где бы он мог всласть
Однажды заходя за Васей на филфак, я ещё в дверях столкнулся с Жанной Абрикосовой. Мне пришлось сделать шаг назад, на улицу, чтобы выпустить её. Встреча болезненно напомнила о Веронике, но притвориться, будто я Абрикосову не заметил, не получалось. Мы обменялись приветствиями и постояли несколько секунд в неловком молчании, не зная, завязать ли разговор или идти по своим делам.
— Если хочешь знать, я была за тебя, — Жанка всё же решилась вступить в беседу. — Для меня это тоже, знаешь ли, было, как снег на голову: «Жанка, приезжай, я выхожу замуж». Так что на меня, пожалуйста, не сердись!
— С чего ты взяла? — пробормотал я и для доказательства примирительно то ли погладил, то ли легонько похлопал её по плечу. — Я и не думал на тебя сердиться…
Это был наш последний разговор. Мы ещё не раз пересекались в университете, но уже не заговаривали — просто кивали друг другу. Потом я несколько раз встречал Абрикосову под руку с каким-то парнем, и на всякий случай делал вид, что мы не знакомы. К концу первого курса закончился и обмен кивками — даже если Жанка попадалась на глаза в одиночку.
В студенческий театр мы стали ходить благодаря Оле Сухановой. Она всегда внимательно изучала доску объявлений в холле нашего учебного корпуса, и в середине октября ей попалось сообщение о новом наборе в труппу. Считалось, так мы получаем дополнительную профессию: если прозанимаемся в труппе три года, то потом получим диплом режиссёра любительского театра и сможем вести драмкружки в школах и на предприятиях. Но нас влекла не дополнительная профессия, а стремление жить более насыщенной студенческой жизнью — чего не хватало в учебных корпусах.
Репетиции проходили два раза в неделю, по вечерам, в Доме культуры университета — трёхэтажном величественном здании послевоенной постройки, с толстыми квадратными колоннами и широкой, почти во весь фасад, лестницей. Поначалу мы, наскоро освоив азы сценической речи и движения, делали этюды в небольшой аудитории, а уже месяца через три принялись за постановку сразу двух спектаклей. Я участвовал в обоих, но в незначительных ролях, так что между выходами, у меня возникала куча времени. Когда в конце марта нам предоставили для репетиций большой зал со сценой, я полюбил следить за действиями спектакля, уходя в глубь зрительного зала и устроившись в одиночестве в каком-нибудь пятнадцатом ряду. Мне казалось, что подобных наблюдениях за искусственной реальностью есть что-то глубоко-философское и в то же время — умиротворяющее.
Постепенно всё острее проступал парадокс: занятия в университете и театре, призванные стать фейерверком событий и эмоций, чем дальше, тем ощутимей превращались в тихую заводь — рудимент прежних, спокойных времён. Студенческая жизнь из основного содержания бытия становилась приложением к текущим изменениям в стране. Вне университета всё неслось быстрее и решительнее. В магазинах стали исчезать продукты, и это вызвало всесоюзный спор республик между собой: кто кого кормит? У нас считалось очевидным: мы кормим Россию, поскольку посылаем в неё фрукты и овощи. Что нам посылает Россия, толком мало кто знал, да и не слишком задавался таким вопросом: электроэнергия стоила недорого, газ и бензин — и вовсе копейки, поэтому их ценность для сторонников «хватит кормить Россию» виделась невысокой. К тому же электричество и энергоносители продавались не в магазине, а вопрос кормления исходил из наглядного заполнения продуктовых полок.
Полки, между тем, заполнялись всё хуже и хуже, мясные продукты, казалось, исчезли навсегда, всё хуже обстояло с молочными — их расхватывали меньше, чем за час, и, в конце концов, ассортимент продовольственных магазинов свёлся к двум-трём видам овощных консервов и одному-двум видам круп. К завершению Перестройки товарные запасы в торговле и промышленности составляли 12 копеек на 1 рубль. Союзные республики начали вводить ограничения на вывоз товаров местного производства и регламентировать нормы потребления — к советским деньгам добавляли местные талоны или купоны, без которых приобрести продукты питания, за исключением разве что хлеба, было невозможно.
Одновременно в местной прессе стали появляться статьи, где говорилось, что, по мнению экономистов из такой-то швейцарской или австрийской фирмы, у нас при проведении определённых реформ очень высокие шансы на достойную жизнь — даже при автономном от всего Советского Союза существовании. В доказательство приводились такие важные факторы, как хороший климат, развитая дорожная инфраструктура и высокообразованное население — что было сущей правдой. Мало кто догадывался, что подобные статьи появляются в местных газетах всех союзных республик. Лестное мнение зарубежных экономистов воспринималось, как комплимент — оно было приятным, побуждало гордость за наш край, но, не помню, чтобы кто-то в моём окружении видел в нём угрозу для СССР: возможность распада страны не приходила в головы — потому и не обсуждалась.
Коммунистическая идея, между тем, окончательно пала. Люди, некогда бежавшие на Запад, теперь рассматривались, как «борцы с преступным режимом»: когда кто-либо из них ненадолго приезжал проведать родные места и рассказать о своей успешной жизни в Америке или Европе, их встречали, как героев — сообщали о их приезде в печати, брали интервью. Ещё газеты наперебой цитировали высказывание британской школьницы, считавшее Советский Союз «Верхней Вольтой с ракетами» и печатали статьи людей, пострадавших от советской власти, — иногда возникало ощущение ревнивого соревнования «кто больше пострадал».
Падением главной Идеи освободило место для вопросов Крови и Денег — теперь они сами становились новыми идеями.
Выражение «дружба народов» всё больше воспринималась, как набивший оскомину штамп советской пропаганды, а понятие интернационализма уже трактовалось, как идеологическое оружие коммунистов. Разогреть национальные чувства оказалось проще простого, и они поднимались всё выше к точке кипения. Затрещали смешанные браки — их у нас было немало. Чаще обходилось внутрисемейными дискуссиями, переходящими в скандалы, но случались и разводы. Всё смелей говорили о русской оккупации, а одна из наших местных газет напечатала призыв: «Утопим евреев в русской крови!»