Семь незнакомых слов
Шрифт:
Именно тогда я начал понимать — не умозрительно, а повседневно — слова отца о борьбе с временем. Неожиданно время оказалось подобным воде — по мере погружения в возраст оно уплотнялось. Я чувствовал себе переросшим мальком, который всё ещё пытается барахтаться на поверхности, вместо того, чтобы постепенно спускаться вниз, в глубины, где обитают взрослые рыбы. Уже в июле мне должно было исполниться двадцать — возраст, всегда казавшийся знаковым.
Началась летняя сессия. Я являлся на зачёты и экзамены, почти не испытывая эмоций от их сдачи: экзаменационный процесс был сродни уборке комнаты и не тянул даже на маломальское достижение.
В один из вечеров по дороге из продовольственного меня окликнула незнакомка броской наружности. Я не сразу опознал в ней
Танька переживала звёздный час, который выдавала за тяжкую судьбину: её с самыми серьёзными намерениями атаковали многочисленные поклонники — их постоянные знаки внимания утомили Куму едва ли не до полной потери душевных сил. Вскоре в разговоре всплыла и нехитрая причина сокрушительного успеха: через месяц семья Кумановичей отбывает в Австралию, где Танькиного отца, видного специалиста по кожным заболеваниям, уже ждут в одной из клиник Сиднея. Мотивы потенциальных женихов с этого ракурса выглядели прозрачно меркантильными — женитьба на Таньке позволяла одному из них эмигрировать в страну с высоким уровнем жизни и хорошим климатом. Кума не отрицала корыстный момент, и всё же из её слов каким-то образом выходило, что прагматичность брачных соискателей находится на третьем месте, а вообще-то они без ума от её пышной внешности и бьющей наповал сексуальности.
Далее случилось странное. В подтверждение своих слов (чтобы ни у кого не осталось последних сомнений) Танька, не обращая внимания на прохожих, с видом заправской соблазнительницы ухватила пальцами подол пёстрого платья и медленно потянула его вверх — довольно высоко.
— Как тебе мои ноги?
— М-м… аппетитно, — промямлил я, испуганно заподозрив, что меня приглашают присоединиться к сомну поклонников и намекают, у кого в таком случае неплохие шансы получить окончательное предпочтение.
Не исключено, правда, что это был не аванс на будущее, а расплата за прошлое — в давешнем рассказе Оли Сухановой о трёх одноклассницах, тайно влюблённых в меня в период от букваря до аттестата, среди невинно пострадавших фигурировала и Кума. И теперь Танькины ноги сообщали то, о чём умалчивала коробочка со словами в её горле:
— «Кусай локти, простофиля!» (правая),
— «Смотри, кого ты проглядел!» (левая).
На всякий случай я соврал, что у меня есть девушка, и у нас всё замечательно. Мы проболтали с полчаса и напоследок расцеловались, понимая, что видимся, скорей всего, в последний раз.
Эта встреча — своею случайностью что ли — выбила меня из колеи. Домой я вернулся взбудораженным, словно узнал нечто действительно важное, имеющее ко мне непосредственное отношение и требующее действий. Танька была не первой и, понятное дело, не последней из нашего класса, кто отъезжал за границу. Первой, как и полагается круглой отличнице и активистке, оказалась наша штатная патриотка Ирка Сапожникова — она вышла замуж за испанца и теперь, говорили, жила в Барселоне (узнав об этом, Ромка Ваничкин философски заметил, что чувственный дон Педро, вероятно, не смог устоять перед впечатляющей Иркиной жопас). Ещё несколько человек уехали в Россию, трое в Израиль, а кое-кто и в Канаду. Названия дальних городов, многие из которых раньше воспринимались скорей абстрактно, нежданно приобрели лица конкретных одноклассников. И вот теперь Кума. Никто в мире не назвал бы её мобильным человеком, жаждущим приключений. Казалось, ей на роду написано быть пристроенной родителям в какую-нибудь медицинскую лабораторию для проведения несложных анализов и почти безвылазно всю жизнь просидеть в нашем городе. Но благодаря экземам и дерматитам далёких австралийцев и она превратилась чуть ли не в пассажирку на корабле капитана Кука.
Решение стать актёром возникло незаметно, практически из ниоткуда — ему предшествовали тоскливое нетерпение и нестройный марш умозаключений. Вылупившись из подсознания, оно сразу начало стремительно расти, заполняя меня всего и мир вокруг. Через полчаса я уже удивлялся, как не додумался до такой блестящей и в то же время естественной мысли раньше — ведь мне и хотелось менять жизненные роли и обстоятельства. Лучше артистического поприща здесь могла бы стать только профессия путешественника по миру, но где на такую учат?
Опыт студенческого театра позволял трезво смотреть на вещи: в будущем мне вряд ли удастся сыграть Ромео или Гамлета — главные роли почти всегда будут доставаться кому-то другому. Но и королём эпизода быть тоже неплохо. Есть свои плюсы — если всё пойдёт, как надо, друзья и родственники станут чаще видеть меня на сцене, а, может быть, и на экране.
Оставалось маленькое «но» — если удастся поступить. О конкурсе в театральные училища в советские времена ходили легенды — по несколько тысяч человек на место. Три тура отсева и только потом обычные экзамены. Со смехом рассказывали о наивных провинциалах, которые выходили на прослушивание с хрестоматийными произведениями, предлагая приёмной комиссии в миллион первый раз прослушать басню «Стрекоза и муравей» или монолог Чацкого и ожидаемо терпели неудачу.
Надежда на успех выглядела совсем не призрачной. Как и в многих других сферах, в театре и кино разразилась катастрофа. На спектакли и фильмы почти перестали ходить, кинотеатры из-за полной нерентабельности переделывались в мебельные салоны, многие даже именитые артисты, как иногда писали в газетах, вели полуголодное существование, соглашаясь работать за продукты или подрабатывая таксистами. Меня это не пугало: за пять лет учёбы в театральном институте положение должно исправиться. А пока желающих стать актёрами, почти наверняка, сильно сократилось, и, стало быть, мои шансы на поступление увеличились во много раз.
Я собирался записаться на прослушивание сразу в четыре вуза, включая ВГИК (хотя попасть в число киноактёров, представлялось наименее вероятным), а значит у меня — целых четыре попытки. Вдобавок я подготовил «козырь в рукаве»: затёртую многими исполнениями «Стрекозу и муравья» я собирался прочесть на французском языке — в первичном варианте Лафонтена, у которого Крылов и позаимствовал сюжет для своей басни. А если попросят спеть, у меня есть несколько песенок из репертуара Ива Монтана. По моим расчётам, такой нетривиальный ход позволит выделиться в общем потоке и задержаться в памяти членов экзаменационной комиссии, как «парень, читавший на французском».
Уязвимым местом пока виделось чтение прозаического отрывка — дома перед зеркалом я раз двадцать прочёл его наизусть и ни разу не сбился (монолог старого изобретателя, которому перестали приходить новые идеи), и всё равно не был уверен, что в нужный момент от волнения не забуду какую-нибудь фразу и не запнусь. Лёжа на верхней полке купе, я мысленно повторял его — то грустно усмехаясь, то приходя в ярость, то изображая светлую ностальгическую улыбку.
Поезд шёл в обход боевых действий. Они уже год, как прекратились, но маршрут пока не вернулся к исходному положению. В дороге возникли запланированные препятствия из реалий новой жизни. На станциях, где раньше поезда, если и останавливались, то лишь на минуту-другую, теперь возникли пункты пограничного и таможенного досмотра — остановка на них растягивалась минут на сорок, а то и на час. Позже я к ним привык, а пока глядел во все глаза, чтобы ничего не пропустить. Теперь мне полагалось смотреть на мир, как на театр, где все играют какую-то роль, и прохождение досмотра предстало актом из абсурдистской пьесы. На постсоветском пространстве всё ещё действовали паспорта с гербом СССР на обложке; какой смысл их проверять, когда они что по одну сторону границы, что по другую — одинаковые, оставалось загадкой. Но стражи границ, в которых легко угадывались вчерашние механизаторы и животноводы, перелистывали страницы документов со всей доступной им серьёзностью — словно так здесь испокон веку повелось. Между тем они выполняли работу, в которой ещё совсем недавно не было никакой нужды, и с театральной точки зрения явно переигрывали.