Семь незнакомых слов
Шрифт:
Из-за всех задержек поезд прибывал на конечную станцию вместо предусмотренных старым расписанием девяти вечера в три ночи. Под крышей дебаркадера, в свете синих фонарей, казалось — за пределами вокзала лежит кромешная тьма. Я вручил чемодан сонному приёмщику в камере хранения, купил в почти пустом буфете стакан кофе и вышел на улицу. Здесь оказалось намного светлей, чем я предполагал: солнце ещё не показывалось, но ночи уже не было, — в сером прозрачном сумраке легко различались жилые дома, стоящие на возвышении противоположного берега Москвы-реки. Один из них — жёлтый, построенный полукругом — я запомнил ещё с прошлой поездки и теперь отметил, как давнего знакомого.
Теперь мне предстояло —
— Ну, здравствуй, Москва Даниловна!..
Ничего особенного после этой фразы произойти не должно было, но почему-то произошло. В тот момент, когда я предстал перед Москвой, так сказать, лицом к лицу, кураж последних двух недель внезапно стал испаряться и улетучиваться — на удивление быстро, с почти физической осязаемостью, словно кто-то откачивал его из меня невидимым насосом. А взамен — вливал неуверенность.
«Когда вероятность успеха высока, потерпеть неудачу намного обиднее, чем при мизерных шансах», — соображение, несмотря на всю очевидность, выплыло только сейчас и поразило меня.
До чего просто, оказывается, попасть в лузеры — нужно всего-то выбрать вполне реальную цель и не достичь её! Одно дело, когда претендентов — тысячи. Тогда неудачу и неудачей-то не назовёшь — просто небольшое огорчение от того, что высоко парящая мечта так и не опустилась на твоё плечо. Другое — когда тебе нужно оказаться лучше немногих. Цель похожа на особо крупный и сочный абрикос — до него уже почти можно дотянуться, и остаётся каких-нибудь пять-десять сантиметров, когда ветка под тобой ломается, и ты летишь вниз, ударяясь и царапаясь (в детстве со мной такое однажды произошло). В этом случае на тебе явно лежит печать отверженности, и вероятность оказаться в их числе — я ощутил это с полной отчётливостью — сейчас у меня высока, как никогда.
От неприятного хода мыслей можно было просто отмахнуться или выставить контраргумент: «Что с того? Тем решительней надо действовать!» Но внезапно я понял, что дело не в приёмных комиссиях: они — лишь частность. Дело в Москве в целом. В этом огромном мегаполисе я — чужак, никто меня здесь не ждёт, никто не рад, и иллюзия, что этот город — уже немного мой, потому что отсюда родом мой дед, и здесь учился мой отец, иллюзия и есть.
Я закурил, отпил кофе и, перейдя небольшую площадь перед вокзалом, остановился у гранитного парапета, ограждающего от падения в Москву-реку. Внизу, над тёмной водной поверхностью, плыла рваная дымка. Я смотрел то на реку, то дальше — на спящие (за исключением нескольких светящихся окон) жилые дома, и ожидаемо сравнивал попытку стать профессиональным актёром с прыжком в воду — отсюда оба действия выглядели одинаково отчаянными.
Но я недооценивал всё безумие тайного плана — оно простиралось дальше, чем можно было предположить, и дарило идеи, которыми нельзя делиться вслух, если не хочешь прослыть чокнутым. Минут через десять кофе был допит, выкурено две сигареты, и найден выход из глубины сомнения — иррациональный, отчасти мистический, даже бредовый. И при том — пока единственно возможный.
До открытия метро оставалось три часа, а до появления в институте — по меньшей мере пять. Спасительная идея предписывала до наступления судьбоносного момента обойти Садовое кольцо — в знак уважения к городу, от которого я ждал многого и потому готов был внести предварительную плату за будущие удачи прямо сейчас. Километр-два до Кольца и ещё шестнадцать километров — не мало, но и не так-то много. Как-никак у меня имелся опыт школьных турпоходов, с рюкзаком за плечами, а тут нужно идти налегке, и если никуда не спешить (а куда мне спешить?), иногда присаживаться отдохнуть, то не очень и устанешь.
Часть меня, всё ещё уцелевшая для рационализма, сильно иронизировала над предстоящим пешим жертвоприношением условному духу Москвы, — иронизировала без аргументов и доводов, а только несколько раз промелькнувшей в голове фразой: «Ну, ты даёшь!» Но и она, впрочем, соглашалась, что надо как-то убить ближайшие несколько часов — раз уж выспался в поезде.
Смятый кофейный стаканчик отправился в ближайшую урну. Ранее утро обдавало лицо лёгкой прохладой. Я ещё раз оглянулся на здание вокзала и с решительным ощущением «будь что будет» зашагал к Садовому кольцу. По проезжей части изредка проносились автомобили. До полноценного рассвета оставалось не меньше часа. Я снова — как и несколько лет назад — ощутил себя разведчиком, изучающим малознакомую местность, и почувствовал, как заполняюсь тревожной радостью и предчувствием счастья.
Всё ещё только начиналось.
[1] Стихотворение Надежды Зориной.
2.02. Севдалин
К девяти утра всё было кончено — и с поступлением в институт, и с карьерой артиста — без надежды на продолжение. Я прошёл километров восемь, когда правый туфель слегка начал натирать ногу. Дело могло закончиться хромотой, и, хотя прослушивание вряд ли могло состояться уже сегодня, лучше было не рисковать. Часы показывали полшестого утра.
К обеду вместо прежнего безумного плана появился новый — ещё более дерзкий. Причиной его возникновения стал троллейбус «А», совершающий свой первый рейс по внутренней стороне Садового кольца, никуда не сворачивая. Он застал меня на остановке, где я присел на отдых, раздумывая идти ли дальше, или для выражения своего уважения Москве пока достаточно? И при виде приближающегося троллейбуса, сошёлся на внутреннем компромиссе: оставшуюся половину пока можно и проехать.
В этот ранний час в салоне ехал всего один пассажир — темноволосый парень в джинсах, белой футболке и голубой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Парень оказался соавтором нового плана — о чём догадаться, пока действовал театральный план, было невозможно. Пока же я обратил внимание на его наряд: рубашка полностью расстёгнута и свободно свисает ниже пояса. В нашем городе такой вид сочли бы слишком небрежным для появления в общественном месте, даже неряшливым. Но на парне всё смотрелось стильно и раскованно. Мой собственный серый костюм вдруг показался слишком чопорным.
Когда я вошёл через средние двери, парень — он занимал возвышенное место над задним колесом — приветственно поднял руку. Между нами было метра три. Я поднял руку в ответ. Со скучающим любопытством — будто всё вокруг было для него и в новинку, и не слишком интересно — мой визави оглядывался по сторонам: смотрел то в одно окно, то в другое, то на потолок, а иногда на меня.
— Сто лет не ездил в троллейбусе, — пояснил он зачем-то.
Я понимающе кивнул.
— Куда-нибудь торопишься? — спросил парень минуту спустя.
— В общем-то, нет.
— Тогда надо выпить кофе. Ты как?
Предложение прозвучало естественно и дружелюбно, словно мы с ним давние приятели, и походило на неожиданное приключение. И всё же оно было странным. Несколько секунд я колебался и подумал о деньгах, лежащих во внутреннем кармане пиджака: если окажется, что передо мной жулик, который захочет завести меня в дебри переулков, где у него, возможно, водятся дружки, главное — не соглашаться и никуда не сходить с Садового кольца. И не поворачиваться к незнакомцу спиной.