Семь незнакомых слов
Шрифт:
Меня задело его предположение, что я мог и уйти. Но сейчас это было неважно.
— Ну, как?
Сева длинно вздохнул, поднял со скамейки свою рубашку и сел.
— Слушай, тебе в твой МГУ сильно надо?
— В общем-то, нет, — я объяснил, что это был лишь запасной план, и идей лучше у меня пока нет.
— Так давай придумаем.
— Ты разве не уезжаешь? А что отец — сильно поругались?
Он скептически щёлкнул языком: ему не хотелось об этом говорить.
— И что теперь?
Сева раздумывал секунд пять и, наконец, выдал самую суть:
— Будем экономить.
После обозначения ситуации следовало поторопиться: надо было успеть забрать из железнодорожной
В дороге я, как бы невзначай, спросил о том, что меня занимало уже несколько часов: как отец Севдалина, будучи на госслужбе, сумел стать миллионером? Вопрос не относился к числу корректных, но Сева не стал делать секрета: его отец приватизировал состав грузовых вагонов и состав платформ для перевозки контейнеров. Теперь они возят в Китай уголь, лес, металл, а оттуда — ширпотреб. Каждый вагон приносит ему несколько тысяч долларов в сутки.
— Зачем же ему на работу ходить? — удивился я. — Мог бы дома сидеть, жить в своё удовольствие: денежки всё равно капают.
— Э, нет, — не согласился Севдалин. — Нужно всё контролировать, а то мало ли — отожмут ещё. Да и куда ему с железной дороги? Там его жизнь — там он начальник, там у него всё.
Вопрос об отце вернул Севины мысли к недавней встрече у памятника Лермонтову.
— Знаешь, мне его даже жалко стало, — с задумчивой досадой внезапно признался он. — Неплохой в сущности мужик. Хочет, как лучше. Ему кажется: я должен быть, как он, только ещё круче. У него логика: моя стартовая позиция намного лучше — значит, я должен превзойти его. Постоянно мне про это талдычит. Он институт с красным дипломом закончил — значит, и я должен. Если меня из колледжа исключили, то как будто — его. И не понимает: как это так? И опять: «На работе знают: мой сын учится в Америке. А теперь, если спросят: «Как его учёба?» — что я скажу? Что он — пьяница?! Что его вышвырнули вон?!» Уже забыл, как про Америку и слышать не хотел. Знаешь, что его больше всего разозлило? Даже не Америка. А когда я сказал ему, что хочу в Москве остаться, посмотреть, как здесь и что. У него такой взгляд стал — я думал, сейчас точно врежет. Если бы не такое людное место, наверное, врезал бы. Он-то был уверен: теперь я буду восстанавливаться в институте. Типа: набаловался и хватит — пора за ум браться. «Тогда, — говорит, — зарабатывай сам. От меня ни копейки не получишь. Хочешь быть взрослым? Вперёд!» — «Причём тут деньги? — говорю. — Причём, тут Америка? Я вот тебя рад видеть, а ты меня — нет. Вот где — настоящая неприятность».
— Так ты домой совсем не собираешься?
— Ну, ты скажешь! — удивился Сева. — Меня из дому никто не выгонял. На пару-тройку недель съезжу. По матери соскучился. Да и по отцу соскучился. И он по мне тоже. Просто характер такой: работа превыше всего. Но долго я там не выдержу…
Часа через два состоялось заселение в гостиницу «Минск». В холле, у лифта, к нам, словно из ниоткуда, подкатил парень и свойским тоном спросил: не хотим ли мы заказать девочек на вечер? Я не успел сказать: «Нет».
— Спасибо, друг, — Севдалин похлопал сутенёра по плечу, — нам пока так дают…
Тот, по-видимому, был настроен на более продолжительную беседу — с расхваливанием живого товара, возможного торга по цене, но после Севиного ответа, просто не знал, что сказать, и также незаметно исчез, как появился.
Новый план родился за обедом. Мы закупили в Макдональдсе на Пушкинской площади гамбургеры, картошки фри, кока-колы, я достал из сумки бутылку коньяка (он предназначался отцовскому другу — на тот случай, если мне не удастся найти место в гостинице, и на ночлег придётся проситься к нему). К тому времени я пришёл к неутешительному выводу: ничего особенного придумать в нашем положении в принципе невозможно.
— Хорошего решения тут просто нет, — объяснил я Севдалину после первой рюмки. — Знаешь, чего мне по-настоящему хочется? Сначала совершить кругосветное путешествие. Или хотя бы полукругосветное. И только потом решать: кем быть, чем заниматься. Когда вернёшься, по крайней мере, будешь знать, что жизнь уже прошла не зря — многое повидал, можно спокойно заняться делами. Вот тогда придумается что-то настоящее. Может, даже не придумается, а само найдётся — как логичное продолжение. Но это же только мечта! А сейчас, что ни придумывай, всё равно будет рутина. И какая разница, какой рутиной заниматься?
Сева напряжённо думала. Мы выпили ещё по рюмке.
— Ты прав, — произнёс он, наконец. — На сто процентов. На тысячу. Чего не терплю, так это предсказуемости. Когда всё известно наперёд. Вот родители сейчас дом строят — три этажа, парилка, бассейн, бильярд. Уже сто раз мне сказали: «Это для тебя, тебе достанется». Они о таком доме в своё время даже и не мечтали. В их представлении я должен прыгать от счастья. Года через три-четыре захотят, чтобы я женился — чтобы и внуки были тут же, под присмотром. А я не хочу заранее знать, что когда-нибудь из этого дома меня вынесут вперёд ногами. Понимаешь, о чём я?
— Понимаю, — кивнул я. — И к чему мы пришли?
— Как к чему? Ты же сам сказал: путешествие! Отличный план. Так и сделаем: заработаем за год сто тысяч и поедем. А там видно будет.
— Сто тысяч долларов? — осторожно поинтересовался я. — И как же мы их заработаем?
Сева удивлённо похлопал глазами:
— Я бы сказал иначе: как мы можем их не заработать? Это же не миллион! Всего сто тысяч. Для кругосветки, конечно, мало — я взял по минимуму.
— И всё-таки? — после позорного фиаско с театральной карьерой мне хотелось быть реалистом до мозга костей.
— Не парься, — небрежно отмахнулся Севдалин, словно я донимал его скучными деталями, — деньги должны ко мне притягиваться…
Был ли тут причиной его безмятежный тон, или сыграл свою роль выпитый коньяк, но вдруг и мне показалось, что сто тысяч — не такая уж и огромная сумма. Кто-то их зарабатывает и даже намного больше: почему бы нам не стать подобными счастливчиками?
Этот короткий разговор определил нашу жизнь на год вперёд.
И — будто самое главное уже сделано, остались сущие пустяки — на нас снизошло веселье. Наступила ясность — она грела душу нам обоим. Я довольно смотрел на Севу, он довольно смотрел на меня — со стороны мы, должно быть, походили на компаньонов, обстряпавших непростое, чрезвычайно успешное дельце. А вскоре — вопреки собственным ожиданиям — произошло ещё кое-что важное: мы придумали хао.
После еды и коньяка нас потянуло курить, а потом спать.
Для перекура мы спустились вниз — на шумную улицу Горького, которой уже год или два вернули прежнее название Тверская. Стояла жара. В десяти метрах перед нами плыл плотный транспортный поток, по тротуару шли по своим делами люди. Севдалин наблюдал за московской повседневностью с задумчивой отстранённостью. Я подумал: возможно, сейчас он вспоминает Нью-Йорк и скучает по нему.