Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин
Шрифт:
Офонас вдруг поймал себя на том, что не думает ни о коне, ни о деньгах; ни о том, что же с ним далее случится. И тотчас он принялся думать обо всём этом...
Мубарак и его люди занимали в одном селении несколько хороших глинобитных домов. Нескольких всадников Мубарак послал вперёд — предупредить о его прибытии. Они также должны были передать наказ приготовить помещения для пленённых женщин и всё необходимое для отдыха самого Мубарака, его людей и Дарии.
Едва въехали в большой двор, как навстречу Дарии выбежала старуха, та самая, что накормила и лечила Офонаса-Юсуфа. Теперь она в радости простирала руки к Дарии и утирала слёзы то и дело концом головного покрывала. Дария легко соскочила с седла и кинулась в её объятия, воскликнув:
— Матушка
Они обнялись и обе плакали.
— Моя озорница! — приговаривала старуха. — Ты всегда оставалась озорным мальчишкой!..
Офонас тихо спросил, кем доводится старуха Хусейни Мубараку. Разбойник отвечал, что это старая нянька Мубарака, растившая его с самых малых лет...
Все были утомлены, и Мубарак отдал приказ отдыхать. Лишь часовые стражники ходили и разъезжали дозором вокруг селения и вокруг дома. Но и они сменялись каждые несколько часов. За эту справедливость к людям все очень любили Мубарака. Естественно, из пространства светлого подобной справедливости исключались все, кого полагалось считать врагами, а также и те, чьё имущество Мубарак приказывал отнимать. Однако такой расклад не смущал и не возмущал никого в те времена далёкие, как не смущает и не возмущает и в наши дни...
Офонас-Юсуф пошёл в каморку, отведённую ему, вымылся, поел лепёшек с молоком квашеным и скоро уснул.
Он проспал до вечера, спокойно и без снов. А вечером постучали в дверцу каморки и передали приказ Мубарака идти на пир.
Юсуф умыл лицо, затёкшее от долгого сна, оделся и вышел во двор, но не знал, куда ему идти, где должно состояться пиршество. Несколько воинов указали ему проход в другой двор, большой. И едва Юсуф попал из тёмного прохода в этот светлый двор, как тотчас понял, отчего посреди позднего вечера сверкает яркий свет.
Посреди двора, очень широкого, воздвигнута была беседка, увешенная светильниками и цветочными гирляндами, сплетёнными из больших, многолепестковых и яркоцветных цветов на тонких гибких стеблях. Светильники были укреплены так, чтобы огонь не мог перекинуться на цветы, стебли и листья. Внутри беседка, где возможно было разместить более двухсот человек, должно быть; украшалась коврами. Растения благоухали остро и упоительно, сладко и резко. Много людей, одетых в нарядные одежды, сидело на коврах, и чалмы их казались цветами, расцветшими среди яркого свечения и ароматов. Поданы были разнообразные лепёшки, мясные кушанья, приправленные варёным рисом и острыми приправами, спелые плоды и самые разные сладости. Тёмное сладкое вино было налито в кувшины серебряные, а пили из серебряных кубков и чаш. Музыканты били в бубны, выводили, щипля струны тамбуров, затейливые мелодии; извлекали из всевозможных труб и флейт нежные и громкие, тонко переплетённые звуки... А в памяти Офонаса-Юсуфа зазвучали слова о пиршествах великого Тимура...
Явился человек с длинной дудкой в руках, а за ним двое других несли большую корзину мелкого и прочного плетения. Лица у них у всех были очень тёмные. Человек сел перед корзиной, скрестив ноги, и заиграл переливчато на дудке. Вскоре крышка плоская, сплетённая из хорошей соломы, приподнялась как бы сама собой и показалась большая змеиная голова. И через несколько мгновений поднялась из корзины, сдвинув крышку, огромная змея. Она то и дело резко высовывала и тотчас втягивала в пасть своё тонкое раздвоенное жало. Она раскачивалась всем туловищем в разные стороны, как будто плясала под музыку. Извивы змеиного тулова открывали разузоренную чёрно-серебряную кожу; плотная эта кожа казалась в свете ярких светильников драгоценной сверкающей тканью... Порою змея шипела так громко, что даже музыка дудки не могла заглушить страшное злое шипение... Офонас накрепко охватил коленки скрещённых в шёлковых шароварах ног растопыренными пальцами... Более всего ему хотелось бежать подале от этой змеиной пляски, но никто не бежал; все глядели, не отрывая глаз, и с восторженным одобрением изредка обменивались шёпотом краткими словами. Офонасу вдруг почудилось, что пляска змеи не завершится никогда. От этого чувства сделалось ему и страшно и легко. Он уже и себя не чуял и не дивился странности своего чувства: будто он сделался сам пляшущей огромной змеёй, оставаясь в то же самое время собой, но и сам он, человеческое существо, не понимал, кто же он — Офонас или Юсуф, тверитин или хундустанец...
Пляска змеи завершилась, и сама змея исчезла в корзине, извившись под крышку плетёную. Помощники заклинателя большой змеи унесли корзину, но сам он не удалился, поднялся в рост и снова заиграл. Под музыку, переливчатую и тонкую, спустилась с неба длинная верёвка, и не было понятно, где она закреплена в высоте. Конец верёвки достал до земли, верёвка повисла сквозь потолок беседки. Заклинатель змеи, удерживая дудку правой рукой и продолжая свистать, поманил левой рукой Офонаса. Тому вдруг почудилось, будто происходящее совсем естественно и ничего дивного не заключает в себе. Он спокойно поднялся и приблизился к заклинателю, который, не переставая играть, указал на верёвку. Верёвка не казалась достаточно толстой, чтобы по ней возможно было карабкаться человеку; и не было ясно, каким образом этот человек, взбирающийся вверх, пройдёт сквозь переплетения потолочные беседки... Но все увидели, как Юсуф ухватился за верёвку обеими руками и полез вверх. Он легко подымался всё выше, и потолок беседки поднялся, казалось. И ушла маленькая человеческая фигурка в самую высь. И верёвка медленно поднялась в ту же высь и исчезла. А заклинатель змеи всё не переставал играть на дудке... Но вдруг он резко прервал игру и отнял дудку от своих тёмных губ... И тотчас людям почудилось, будто с их глаз явственно спала некая пелена. И они тотчас поняли, что потолок беседки остаётся прежним; и тотчас увидели Юсуфа, стоящего подле этого заклинателя...
Офонас испытывал чувство разочарования, почти мучительное; только что, мгновение тому назад, всё его существо было таким лёгким и состояло из одного лишь воздуха, и ушло вверх, и слилось, сплотилось с некоей прекрасной воздушной беспредельностью, бескрайней безграничностью... И вдруг он мгновенно очутился прежним, тяжёлым, тварным существом... Все кругом гомонили в восхищении, но Офонас пошёл широковатым шагом в мягких сапогах к своему месту и сел на подушку, насупясь...
Но половина серебряной чаши тёмного, густого и сладкого вина утишила досаду сердитую Офонаса. Он протянул руку и оторвал от грозди три плода в жёлтой кожуре, сходные с мужскими тайными удами. Один за другим Офонас съел эти плоды, очистив от кожуры. Стало ему повеселее, он подумал о коне. Знал, что когда ему вернут коня, отправится в Пали. Но зачем? Об этом как раз и не хотелось думать. Какое это «зачем»? Тогда возможно спрашивать, зачем жить? Но ведь это Бог решил за многое время до того, как Офонас появился на белый свет...
Меж тем Мубарак поднялся с чашей в руке и громко восклицал:
— Я нарушаю все обычаи! Славная Дария-биби станет плясать для вас, для моих людей. Первый и последний раз Дария-биби станет плясать и петь вам!..
Офонас оглянулся по сторонам. Заклинателя змеи не было видно, скрылся заклинатель змеи... Люди Мубарака шумно выражали своё одобрение. Музыканты заиграли, и тотчас вошла Дария-биби.
Теперь Офонас, посмотревший на неё с любопытством, едва узнавал её. Теперь она была одета в дорогое платье, шитое золотом, шёлковое и отделанное парчой. Она откинула на плечи креповое покрывало тонкое и также отороченное парчовой каймой. Шаровары её были сделаны из яркого жёлтого шёлка. Драгоценные украшения осыпали её с головы до пят. На волосах был прекрасный цветочный убор. Щиколотки босых ног звенели браслетами с маленькими бубенчиками. Дария-биби вышла мелкими звенящими шажками на ковёр, прямо перед всеми сидящими. Музыканты заиграли причудливо. Дария-биби вскинула кверху округлённо руки и сделала несколько лёгких движений, чуть вскидывая поочерёдно ноги и звеня бубенчиками браслетов... В этих движениях не было ничего непристойного, были эти движения легки и точны, изящество их было точёное... Дария-биби притопнула ногой и стала прищёлкивать пальцами ритмически. Музыканты поддерживали ритм бубнами и резкими звуками труб... Дария-биби притопнула о ковёр другою ногой... И вот принялась быстро притоптывать поочерёдно ногами и прищёлкивать в такт пальцами поднятых округло рук... Бубенчики звенели, вступили тонкие звонкие флейты, музыканты отбивали ритм на маленьких барабанчиках «табла»... Ритм сделался ещё более звонким и совсем томительным... Хотелось кричать, топать ногами, бить себя руками в грудь, колотить в грудь ладонями что есть силы!..
Дария-биби запела громко и звонко, выговаривая чётко, ясно каждое слово в потоке извергаемых её открытым ртом слов. Она топала ногами о ковёр и резким взмахом выбрасывала вперёд вскинутые над головой руки со скрещёнными, сцепленными пальцами. И всякий раз, когда она посылала скрещение своих рук резким взмахом вперёд, ступни её бились в плотную ткань ковра белого, и звенели бубенчики браслетов на щиколотках, и сверканьем вспыхивали браслеты на запястьях и кольца с красными камнями, украшавшие её пальцы...