Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин
Шрифт:
Пиршество было дивным. Огромные беседки сверкали огнями. Свет дорогих стеклянных фонарей превращал ночь в ясный день. Всюду разостланы были персидские ковры, разложены златотканые подушки. Воздух напоен был ароматом цветов душистых и благовоний. Благоуханный дымок хукки и душистый запах листьев бетеля кружил головы приятно и легко... Офонасу чудилось, будто он всем своим существом перенёсся в иной мир и земная жизнь его завершилась...
Дария-биби и Хусейн Али, восседавшие рядом на возвышении, покрытом самыми прекрасными коврами, виделись не двумя разными людьми, но неким единством, блистающим и сверкающим так страстно и сильно, что смотреть уставали глаза и невольно закрывались...
Хусейн Али поднялся и произнёс громко и звонко:
— Слушайте все! Слушайте! Я буду петь вам, прекрасная Дария-биби будет петь вам!..
Все
Дария-биби и Хусейн Али — Мубарак стояли рядом подле возвышения, держась за руки. Они не делали танцевальных движений и виделись издали замершим каскадом драгоценностей...
Музыканты заиграли.
Жених запел:
— Сегодня она блистает на этом пиру дерзновенно. Смотрите, скорее смотрите, как всё изменилось мгновенно!Он замолк, и вступил нежный звонкий голос Дарии-биби:
— Едва я стонать устану, она меня мучит сильнее: Ей шепчет её гордыня, что я вырываюсь из плена.Теперь смолкла Дария-биби и запел Хусейн Али-Мубарак:
— Смотрите, скорее смотрите: смущённо мерцают ресницы, —Стрела пролетела мимо, душа опадает, как пена.
И вот оба голоса, мужской, сильный, и женский, нежный, запели вместе:
— Кумирам не поклоняйтесь, примера с меня не берите: Стыжусь я, когда о Боге при мне вспоминают смиренно. Зачем бессмертную душу я отдал в любовное рабство? Ведь даже в мыслях о смерти есть привкус свободы бесценной. Зачем я открыл ей сердце? — ошибку мою не исправить, И если молва захочет, погубит меня несомненно... [115]Семь дней и семь ночей продолжались пиры, угощения и богатые раздачи даров.
115
...погубит меня несомненно... — из стихотворения, исполнявшегося во время мушоиры — соревнования поэтов в исламской Индии.
Завершились пиршества, и Мубарак призвал к себе своего гостя.
— Если хочешь, оставайся со мной, — сказал Офонасу-Юсуфу великий разбойник Хундустана. — Я завоюю многие хундустанские земли. Ныне я — великий разбойник, но я сделаюсь великим правителем!..
— Нет, — Офонас качнул головой, — ты хорош всем, но я чую одно: мой путь иной. В моём далёком городе никто не ждёт, не дожидается меня, но я хочу когда-нибудь возвратиться. Ты подхватил меня, как ветер подхватывает тонкие листья; ты словно ветер, буйный вихрь; ты закружил меня в своей жизни, а жизнь твоя сильна, как буря. А теперь отпусти меня! Пусть я покажусь глупым человеком, но отпусти меня. Мой путь иной. Быть может, мой путь приведёт меня к бедам и смерти; но человек не может уйти от своей дороги...
Мубарак выслушал речь Офонаса-Юсуфа и молчал некоторое время. Затем сказал решительно:
— Ты говоришь истину! Иди туда, куда ведёт тебя путь твоей жизни. Я хочу подарить тебе новую одежду, и возьми от меня деньги, чтобы ты мог нанять слугу и двинуться далее по городам и землям Хундустана, а потом вернуться в свой город, в твой холодный город, где падают с неба холодного белые холодные пушинки, подобные пуху белой холодной птицы, и где тебя никто не ждёт...
Офонас простился с Хусейном Али — Мубараком и его супругой новобрачной, Дарией-биби. Офонас нанял слугу по имени Рашид, худощавого, очень темнокожего и лёгкого на ноги, юношу возрастом около восемнадцати лет, который хотел заработать денег для своей будущей свадьбы. Мубарак отдал приказ, и теперь караваны купцов следовали беспрепятственно через его владения. Стражники и дозорные брали небольшую пошлину, но смотрели строго, чтобы не проникли в самое сердце владений Мубарака лазутчики и возможные убийцы. Офонас-Юсуф подрядился ехать с одним таким караваном до Пали...
Дорога выдалась долгая, и вправду — почти восемь дней. Офонас ехал медленно, приноравливая конский шаг лёгкий к мерной поступи верблюдов и слонов. Караван охранялся надёжно. Дорога вилась, кружилась, подымалась в горы. Офонас переводил дыхание и приборматывал в такт конскому шагу и общему ходу каравана; приборматывал-припевал, глядя на путь горный. Всё кругом уже сделалось обычным, будто и не таким сказочным, как при Мубараке-разбойнике или при царевиче Микаиле... И теперь вся сказочность и дивность высказывались простыми словами Офонасовыми тихими:
— О, многоцветная, о, многоводная! Пышнорастущая, любвеобильная, О, плодоядная, странноприимная, Красноцветущая, сладкодающая, Матушка-Индия! Солнце моё! Ты и весёлая, и хлебосольная, И дружелюбная, и незлобивая, Здравствуй, богатая, здравствуй, волшебная! Сына тверитнего, сердцем открытого К пышной груди своей нежно прижми. Буду послушником мудрости сказочной, Буду внимать, буду речи записывать, Буду учиться, у правды заискивать, Для благоденствия, благообразия Вынесу доброе, сколько смогу. Индия-матушка, дай мне премудрости, Дай — научи меня свету душевному. Радость внуши, заколдуй, добродеюшка, Чтобы печали мне душу не мучили, Сердце открой мне и правду не прячь.Вместе с другими купцами, спутниками своими, Офонас останавливался на постоялых дворах. Хундустанские постоялые дворы глянулись ему куда более, нежели те караван-сараи, где ему прежде доводилось проживать. Истину сказала Дария-биби: служанки на постоялых дворах хундустанских подавали гостям еду и стелили постель. Это не так дорого обходилось. Женщины все были молоды, темны кожей и сладки телом. Кто назвал бы Офонаса в Твери ладным и пригожим? Разве что горюшка Настя; она, бедная, уж свыклась на вековечные веки со своим Офонькой; она, пожалуй, что и любила его всей своею душой пугливой, робеющей перед жизнью; а жизнь-то злая выдалась... Разве приоденется Офонас в праздник; вроде и ладный, а и то глядят, как на ворону, изукрашенную красными тряпицами... А здесь, на постоялых дворах Гундустана, женщины озаряли его душу огнём благодарных белозубых улыбок; ласковыми ладошками согревали исхудалое тело; сладко, истомно охватывали пальчиками малыми тайный уд; красными от бетеля ртами удерживали тайный уд чужеземца, сладкой слюной, будто шёлком, полоняли... Загорелый Офонас виделся им гарипом со светлой, белой кожей...
В Смоленске Офонас хотел писать всё как есть. Слова путались, русские, индийские, персидские... А зачем было писать всё как есть? Для кого, для чего, что толку? Но уже разохотился, и больно хотелось слова искать...
«В Индийской земле купцов поселяют на постоялых дворах. Варят гостям служанки, и постель стелят служанки, и спят с гостями. Сикиш илиресен душитель бересин, сикиш илимесь екъ житель берсен, достур аврат чектур, а сикиш муфут; а любят белых людей.
Зиме же у них ходит любо фота на гузне, а другая по плечем, а третья на голове; а князи и бояре толды на себя выздевают порткы, да сорочицу, да кафтан, да фота по плечем, да другою ся опояшет, а третьего голову увертит. А се оло, оло абрь, оло акъ, олло керем, олло рагим!»