Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин
Шрифт:
В Джуннаре Офонас-Юсуф задержался надолго. Пришла зима хундустанская — а без снега — в дождях — в грязи да в воде. Конь Гарип был здоров и хорош. Офонас его считал во сто рублёв по тверскому счёту; а тверской счёт был, как московский — двести денег, или тридцать три алтына и две деньги. Офонас прикинул цену коня на русский счёт и вспомнил монеты тверские с изображением тиснёным мастера-денежника, как тот деньги куёт.
На постоялом дворе снова деньги полетели птицами, только хундустанские монеты, а не московские или тверские. Офонас отпустил слугу. Уж лучше было платить какой жонке за близость, и ей отдавать и порты и сорочки мыть.
Офонас занялся подсчётами. Выходило, что миновал Троицын день. Стало быть, хундустанская
Такие счёты-подсчёты успокаивали. И ведь так и следовало православному христианину — всё пересчитывать на святые праздники русские церковные. Теперь у Офонаса не нашлось таких близких людей, каковыми были царевич Микаил и разбойник Мубарак — Хусейн Али. И потому Офонас вспоминал всё чаще и чаще Тверь свою, и церкви, и праздники, и снег, белый и холодный, будто белый и холодный пух птицы белой холодной; и могилки Насти и Ондрюши вспоминал, и деда Ивана... Жив ли дед Иван?..
Деньги тратить на питьё хмельное не хотел. Но время тянулось тягостью-тяготой. Чаще всего ходил к одной жонке — а теперь имя забыл, — и та жонка угащивала его крепкой водкой. А ту водку гнали из молока орехов кокосовых — «гоуз-и». А дерево — пальма кокосовая — громадная была в высоту, и листья большие и широкие. А орехи — «гоуз-и» — кистями висят. В каждой кисти — орехов до двенадцати. А бывают малые, а иные — с голову дитяти. И что ни год — четыре сбора плодов идёт. А из кокосового молока — «сури» — покамест недозрелое — и гонят ту крепкую водку. А из коры пальмировой сок добывают, а плоды едят. Надрежешь ствол острым ножом, и выступит «ягры» — сладкий сок. А как тот сок перебродит, и выходит вино «тарри». Тоже хорошее, хмельное. А листья пальмировые — самые большие. И листья эти шли вместо бумаги. Лист намажут банановым соком и пишут. На куски разрежут лист и составят книгу. Только книги те ломки, да и жуки да мошки едят их...
А как обопьёшься «тарри» или водкой кокосовой, так и голову наутро разломит. Офонас когда уходил к той жонке, и уходил со своего постоялого двора, где стоял; а постельную лавку подымал и деньги укладывал в ямку, куда ножка приходилась; и лавку опускал, и ножка приходилась в ту ямку с деньгами. А думал, что это надёжное скрывалище для денег. И вот раз возвратился после кокосовой водки, и возвратился от той жонки, и на лавку повалился и заснул. А проснулся — голова болела. Решил деньги посмотреть. Поднял лавку, за ножку приподнял — а нет денег! Ух, разбесновался! Все дурные слова, какие знал, русские, персидские, тюркистанские, хундустанские, всё повыкрикивал на воздух. Кулаками в стенку глинобитную колотил. Люди набежали. Офонас-Юсуф и на них — с кулаками. Но их много набежало, а он — чужой, «гарип». Живо они скрутили его... Он и в смоленской темнице припомнил их удары палками по его спине, и как верёвками скрутили, и ту жонку... Припомнил ясно обиду свою и отчаяние своё, и записал сгоряча, не раздумывая:
«...А все чёрные люди, а все злодеи, а жонки все бляди, да веди, да тати, да ложь, да зелие, осподарев морят зелиемъ».
А кто деньги унёс, будто искали, да где найти! Хозяин постоялого двора дал Офонасу-Юсуфу денег взаймы. Надобно было скорее продавать коня. А был хорошо откормленный конь — хоть спать ложись на спине! Кормил его Офонас, как в Джуннаре кормили коней — мочёным горохом — нухудом, да овощами варёными — «кхичри», да листья одного хорошего дерева давал. А «кхичри» давали и слонам, которых на битвы готовили, — варили овощи в котле, солью посыпали, разбавляли соком тростника...
Теперь Офонас не хотел пить хмельного. Сидел один на лавке постельной, глазами тоскливыми упёрся в стену. За стеной звенели струны тамбура и пел-распевал-заливался мужской высокий голос:
Забыла ли ты дни, когда меня звали в твой дом? Какие славные речи вели мы с тобой! Джате тхе! И всякий раз вино, и шутки, и радость, И мы пьянели и губами сливались. Джате тхе! Какие ласки, какие слова любви! Страсть рекою лилась, росла близость! Джате тхе! Целыми днями ты не желала расстаться со мной. А кто хотел помешать нам, те уходили ни с чем! Джате тхе! Джате тхе! Ты сидела, облокотись на мои колени и потупясь. Утром после ночи любви я тяжко вздыхал, Говорил, что иду домой, а ты огорчалась. Джате тхе! Нынче ты не даёшь мне даже лежать в пыли на твоей улице. А какие ковры прежде стелила для меня! Джате тхе! Джате тхе! Ты вырвала любовь из сердца, принудила меня к слезам. А сколько вина было выпито прежде, как ты клялась мне в любви! Джате тхе! Джате тхе! Джате тхе!.. [121]121
...Джате тхе!.. — Стихотворение индийского поэта Шейха Каландара Джураата (вторая половина XVIII в.).
Офонас-Юсуф невольно заслушивался. И хотелось и плакать и смеяться...
Записывал в темнице смоленской:
«И язъ грешный привезлъ жеребьца в Ындейскую землю, дошёл есми до Чюнеря Богъ дал поздорову все, а стал ми сто рублёвъ. Зима же у них стала с Троицина дни. А зимовали есмя в Чюнейре, жили есмя два месяца; ежедень и нощь четыре месяца, а всюду вода да грязь. В те же дни у них орют да сеют пшеницу, да тутурганъ, да ногут, да всё съястное. Вино же у них чинять в великы оресех — кози гундустаньскаа, а брагу чинят в татну. Кони кормят нохотом, да варять кичирисъ с сахаромъ да кормять кони да с масломъ, порану же дають шынени. Во Индейской же земли кони ся у нихъ не родят, въ их земли родятся волы да буволы, на тех же ездеть и товаръ иной возять, все делають».
Записал о Джуннаре:
«Джуннар град стоит на скале каменной, не укреплён ничем, Богом ограждён. А дорога к нему узка».
Надо было вернуть деньги, что взял в долг у хозяина постоялого двора. Коня приходилось продавать. Думал, кому-нибудь из бояр Асад-хана продаст. А всё жаль было расстаться с Гарипом. А как наказывал Хусейн Али — Мубарак ничего не скрывать о себе и всем открываться, так Офонас и сделал. И в Джуннаре знали, что Офонас не прилежит вере Мухаммадовой.
Тут пришли за ним воины Асад-хана и взяли его вместе с конём. Офонас принялся со слезьми просить, чтобы не сажали в темницу, не казнили. А знал, что здесь, в землях Гундустана, скоры на расправу без суда. Спервоначалу казнят, голову срубят, а уж после разберут, виноват ли... И воины, посланные за Офонасом и его конём, не слушали Офонасовых слов и на слёзы его не глядели. А повели его через площадь большую; и не сказывали, зачем ведут.
Офонас пошёл, голову повеся; а коня его вели с большим бережением под уздцы. Люди на площади глядели, как ведут Офонаса и коня. Иные указывали на Офонаса пальцами тёмными, вскидывали руки, и смеялись. А много было и жонок, и тоже смеялись белыми зубами на тёмных лицах. И Офонас шёл в обиде и досаде. И всё мыслил в уме досадливо: «Эки веди да бляди!»
Во дворце повели Офонаса в покои. Асад-хан показался ему схожим со многими правителями, о коих он слыхал, а то и сам видал. Порою перебирал их в уме своём, и ему казалось, виделось в уме, будто все правители земель Востока сходны друг с другом — одеждами златоткаными, высокими тюрбанами, тёмными усами да бородами; тронами золотыми, слугами с опахалами павлиньими, лицами суровыми...
Но Асад-хан имел лицо молодое, усы вислые, бороду небольшую. А лицо его было смешливое.
Поставили Офонаса перед Асад-ханом. Тот глядел смешливо, и спросил: