Семь писем о лете
Шрифт:
А прадед выжил и вернулся. На самом деле он был в Ленинграде недолго, его, как и всех других немцев, русские отправили куда-то на восток, в степи, но бабушка верила, что к тому, что он не погиб, каким-то мистическим образом причастна и она.
В Париж прадедушка выбрался в пятьдесят четвертом году – и успел проститься с женой, тихо угасавшей в пригородной лечебнице. Успел он и посмотреть на правнучку, крошку Фло, которую ему принесли в ту же лечебницу в девяностом. А в промежутке было лето в Нормандии, куда прадед нагрянул со своей новой семьей – молчаливой, будто замороженной красавицей-женой Доротеей, беженкой из чешских Судет, и пасынком Ойгеном, тут же переименованным на французский манер в Эжена, миниатюрным блондинчиком, изящным, как статуэтка. Впрочем, пятилетней Виолетте, будущей матери Флоранс, двадцатилетний студент-юрист казался чудо-богатырем, чуть ли не Обеликсом из книжки комиксов. Девочка влюбилась в него всем сердцем и не отпускала от себя ни на шаг.
В следующий раз они встретились двадцать лет спустя. За плечами Эжена была успешная карьера юриста в международной корпорации, три неудачных брака и бесчисленное множество менее обременительных амурных связей (и, как Виолетта выяснит позже, не только с представительницами противоположного пола). У нее на тот момент – факультет французской словесности Сорбонны, должность младшего редактора в небольшом издательстве на улице Шерш-Миди и… и, собственно, все – несколько нетрезвых поцелуйчиков на молодежных вечеринках и робкие ухаживания бухгалтера Ролана, живущего этажом ниже, не в счет. Признаться, в тот вечер она взяла инициативу в свои руки… Их брак продержался рекордные пять лет, во многом благодаря появлению на свет малютки Флоранс. Однако наличие единственного и обожаемого ребенка не заставило не очень уже молодого и изрядно потасканного папашу изменить привычкам молодости, и Виолетта, вконец измученная капризами, истериками и шумными похождениями мужа, ставшими, как говорится, достоянием широкой общественности, подала наконец на развод. Отцовская любовь взяла верх над профессиональными навыками юриста-крючкотвора: Эжен ушел, оставив жене и дочери половину своего немаленького состояния и взяв взамен лишь обещание разрешить ему время от времени видеться с Флоранс. В последние годы она регулярно приезжала к нему в Карлсруэ, где он жил с уже очень пожилой, но по-прежнему величественно-красивой матерью, молчаливая сдержанность которой с лихвой компенсировалась неуемной говорливостью новой жены отца, экспансивной брюнетки с воистину рубенсовскими формами…
Занятая воспоминаниями, Фло очнулась, когда на ее рейс уже объявили посадку. Анри что-то говорил до этого, а теперь стоял и вопросительно смотрел на нее. Флоранс рассеянно кивнула и так же рассеянно произнесла:
– Да, Анри, да…
И взялась за ручку своего баула, который был у Анри. Тот задержал груз в своей руке:
– Фло, ты сейчас мне ответила…
– Ну да, и что?
– Фло, ты поняла, что я тебя спросил?
– Да что такое-то?! – Она начала сердиться. – Мне надо идти…
– Я сказал тебе, мне кажется, что мы с тобой расстаемся, что мы не будем встречаться… – Глаза у него были грустные и умоляющие. – Ведь это не так, ты просто не расслышала, не поняла… пожалуйста, не молчи, Фло…
Флоранс на мгновение задумалась, потом коснулась его щеки губами, взяла баул и пошла к стойке контроля.
Илья, стоя перед трюмо, наверное, в десятый раз перевязывал галстук. Несмотря на все его старания, узел опять получился похожим на скомканный носок. Пребывание у зеркала было крайне неудобно: при его росте приходилось либо стоять внаклонку, либо, согнув коленки, почти вприсядку. Илья злобно засопел, сдернул с себя галстук и, на ходу расстегивая пуговицы рубашки, пошел переодеваться. Через пять минут он появился на кухне, облаченный в кожу, залпом выпил подостывший кофе. Хлопнув в прихожей по выключателю, презрительно посмотрел на приготовленные с вечера лакированные штиблеты, показал им фигу и обулся в немолодые, разношенные по ноге «казаки».
– Я пошел! – громко проговорил он в полуприкрытую дверь материной комнаты.
– Илюша, постой, подожди! – донеслось оттуда.
Илья проворно сместился к дверям, уже открыл первую, внутреннюю…
– Илья! Ты сошел с ума!
Он опустил руки, вздохнул и повернулся к матери. Женщина всплеснула перед собой руками и так и осталась стоять с прижатыми друг к другу ладонями и переплетенными пальцами, всем видом являя возмущенное изумление.
– Что такое, мама? – спросил Илья, хотя прекрасно знал «что».
– Как что?! У тебя выставка, к тебе сегодня иностранцы приедут, будут с тобой беседовать, фотографии… снимать, а ты… – Она расцепила руки и подняла их ладонями вверх, демонстрируя, что у нее просто нет слов.
Илья молчал. Мать постояла, потом ласково произнесла:
– Переоденься, сынок, послушай меня.
– Мама, открытие выставки было три дня назад, весь официоз позади, мое присутствие в галерее сегодня необязательно. И вообще, люди на полотна придут смотреть, а не на меня. К тому же я не один выставляюсь. А иностранцы… у них просто экскурсионная программа, у галереи договор с турагентством…
– Все равно! Ты в этом страшном всём кожаном на бандита похож!
Илья молча посмотрел на мать, повернулся и открыл входную дверь:
– Муля, я побежал, – и, перепрыгивая через пять ступенек, загрохотал «казаками» по лестнице.
– …нет, надел бы костюмчик, галстучек, как хорошо… – донеслось вслед ему.
Настроение поднялось. Илья любил мать. Он вышел из парадного и обошел корпус. На торец здания выходило окно Зои Ивановны, или бабы Зои, как называл ее Илья, когда был маленьким. На окне стояла роскошная герань, которая цвела несколько раз в году. Баба Зоя была подругой бабушки Ильи, они прожили в соседних квартирах всю жизнь, сперва сидели за одной партой, потом во время блокады тушили зажигательные бомбы на крыше, потом, с разницей в год, перебрались семьями из родных петроградских коммуналок в отдельные квартиры в этом, тогда еще новом, доме на Наличной.
Илья еще раз бросил взгляд на стену, окно и, выйдя со двора, направился к Большому проспекту. Там он сядет на автобус-«семерку» и через полчаса будет в галерее. Ему вдруг очень захотелось увидеть эту картину. Именно ее. Всего Илья выставлял семь своих работ, в том числе и эту. Выставка была тематическая, посвященная истории города, и он долго думал, подавать это полотно или нет. В конце концов решился.
Матери он про картину ничего не говорил, она вообще не знала о ее существовании. Сначала он хотел привести ее на открытие выставки, но потом передумал: мать разволнуется, вспомнит бабушку, всю эту блокадную историю… Надо как-то поаккуратнее…
Илья выскочил из автобуса напротив Академии, пошел пешком через мост, по площади Труда, мимо Новой Голландии, по маленькому горбатому мостику через Мойку и вышел к галерее. Справа от входа висел плакат выставки с именами художников, и Илья, на секунду задержавшись взглядом на своей фамилии, вошел в высокие деревянные двери, над которыми голубыми с золотом буквами было написано «Галерея „Ленинград“».
Она была в восторге от этого города. Он был воистину прекрасен. Дворцы, мосты, Нева, каналы… Кстати, каналы. Находясь здесь, Фло не могла взять в толк, почему этот город называют Северной Венецией. По ее мнению, Венецию следовало бы называть Южным Санкт-Петербургом, или Средиземноморским, или еще каким-нибудь. За четыре дня, проведенные здесь, она спала часов восемь, не больше, но не чувствовала ни утомления, ни усталости. Город словно зачаровал Фло, ее снова и снова тянуло на его улицы и набережные, и она гуляла по тротуарам, выложенным фигурным кирпичом и обрамленным ажурными фонарными столбами, сидела на нагретых солнцем скамейках Летнего и Екатерининского садов и аллей у Адмиралтейства, а вечером, немного отдохнув, бродила по ночной Дворцовой площади, любовалась чудом разведенных мостов, вид которых на какой-то момент заставил вспомнить Париж и оставленного там Анри, но воспоминание скользнуло и растаяло, лишь добавив еще один оттенок в гамму чувств, наполняющих ее душу. Ей было хорошо в этом городе, и она радовалась тому, что впереди еще целых три дня.
Следующим утром их группу возили в пригород, в Лицей, где учился русский поэт Пушкин и еще какие-то знаменитые, но лично ей не известные люди и где среди огромного парка стоял дивной красоты дворец, а после обеда была экскурсия в арт-галерею. Флоранс полюбовалась на старинный театр и обрадовалась, когда сопровождающая их девушка сказала, что для желающих она может купить билеты на спектакль. Галерея была в двух шагах от театра. Автобус остановился прямо напротив входа, над которым голубыми с золотом буквами было написано название галереи – «Ленинград», а слева от высоких дверей, на черной, словно из бархата, вывеске золотом продублировано: «Leningrad».