Семь писем о лете
Шрифт:
– Где же это? Вот. Нашел, – сказал дед Владимир, выуживая из своего фанерного чемоданчика отрывной календарь. – Тридцатилетие «Маскарада».
Страницы старого, сорокалетней давности, отрывного календаря зашелестели в руках деда, будто снова дождь полил.
– Арбенина играл Мордвинов. Это рисунок по Максовой фотографии. Потому и храню. Уродство, конечно. Сам снимок-то был неплохой, как и все у дядьки Макса. Макс после войны взялся артистов снимать. Хорошо зарабатывал, но собою был недоволен. А как заболел тяжело, собрал все актерские фотографии и негативы, погрузил в свой «Запорожец», свез на свалку и поджег. Вонища, конечно, ядовитейшая. Ему там по шее надавали местные обитатели, а им к вонище-то не привыкать. В общем, все портреты-открытки Макс погубил…
– Почему?
– Тебе ли спрашивать, Мишка? Сам-то сколько своих фоток повыбрасывал? Художественная натура…
Майк слегка покраснел, потому что неудачные фотографии – «фотки» – он только деду врал, что выбрасывал, а на самом деле раздаривал, как мы знаем. Ради популярности у сверстников, и у девушек, конечно. Именно девушки их «фотками» и называли.
Что ж, тщеславие – не самый скверный порок.
– То есть сжег, как Гоголь второй том «Мертвых душ»? – уточнил Майк не без иронии.
– Вот именно. Второй том. Первый, так сказать, том у Макса был репортерский, острый, динамичный. Ты же знаешь и видел. Но после войны он устал, навидался всего, перестал верить в справедливость. Сник. Да и постарел. Ушел из газеты, потому что прозрел и презрел вранье. Часто моего батюшку, своего брата старшего, вспоминал. Батюшка газетчиком был…
– Да, ты рассказывал. Он ведь в блокаду умер?
– Одним из первых, уже в ноябре. Он был слабого здоровья. Умер не столько от голода, сколько от горя и всяческих сомнений, обостривших болезни… Да! Так батюшка мой, партиец, между прочим, с четырнадцатого года, дядьке Максу еще якобы давно, еще при нэпе, что ли, говорил: вот увидишь, Максим, захлебнемся во вранье и лицемерии, и вся недолга. Сгнием. Вот оно, болото настоящее, гнилое, а не то, на котором Ленинград стоит.
– Петербург.
– Не буду спорить, потому как твое уточнение ровным счетом ничего не меняет. Так тебе интересно про Макса? Или опять скажешь, что сто раз слышал? – изобразил дед обидку.
– Дед, я сто раз слышал только о твоем романе с бабушкой и то, что роман длился два дня, а на третий день вы поженились, подкупив бракосочетательную работницу коробкой «Птичьего молока» и бутылкой массандровского портвейна, и роману пришел конец – началась трагикомедия в пяти действиях, по твоим словам.
– Да. Трагикомедия. А ты из вежливости и почтения к деду мог бы и еще раз послушать…
– Да ну, дед. А про дядю Макса ты почти и не рассказывал. Давай рассказывай, мне интересно.
– Чай пей, – вздохнул дед. – Так вот, дядька Макс, как сейчас говорят, был отличным профессионалом. Остроглазым. Опытным. Партийцем, фронтовиком, что тогда было фактором решающим – без преувеличения скажу. Поэтому ему легко позволили снимать артистов. Он со многими был знаком, но, знаешь, не дружил, не «вступал в отношения». Все как-то на отшибе был, словно приблудный. Он ненавидел слащавые открытки, которые щелкал одну за другой, ненавидел актерскую наигранность, а на большее – на истинное художество – у него не хватало внутренних сил. Портреты не были его стезей, вот что. Казалось бы, столько возможностей, столько вокруг интересных, талантливых людей – ан нет. Интересны ему были не столько люди, сколько события, – репортер, одно слово. Ре-пор-тер.
– И что же, все сжег?
– Да. Имел право, я так считаю, – автор больше всех знает цену своим творениям. Так вот – сжег. И вскорости помер. Я так думаю, в коллекциях по городу наверняка немало сохранилось открыток его работы. Тиражи-то были очень приличные. Все тогда увлекались, особенно девчонки в общежитиях – над кроватями веера из открыток развешивали. Уланова, Лемешев, Целиковская, Орлова, Кадочников. Да что там! – махнул рукой дед Владимир. – Десятки знаменитостей и не так чтобы знаменитостей тоже. Я теперь жалею, что не покупал открытки, но не увлекался по молодости, презирал, считал мещанством. Из портретов лично у меня осталось только вот это безобразие в календаре, и то по чистой случайности. Нинка…
– Бабушка?
– Да, твоя бабушка. Так вот, Нинка жить не могла без отрывных календарей. И еще – она обожала лермонтовский «Маскарад». Как все тогда. Или притворялась – не знаю уж теперь, – чтобы глядеться культурной девушкой, все ж, как-никак, звезда экрана, надо держать марку. Я ей, знаешь, строчки читал из «Маскарада», когда с ней знакомился, клинья, понимаешь, подбивал: ты молода летами и душою и так далее… Ну ты знаешь.
– Та-та, та-та, та-та, и пред тобою открыто море счастия и зла?
– М-да… Та-та.
Дед посмотрел на Майка осуждающе, но тут же и вздохнул:
– Нинка, Нинка. Актерка-певичка – невелика птичка. Черт меня дернул на ней жениться? Скоропостижно, как сказал тогда один мой приятель-зубоскал. А, ладно! Все ж таки она мне Пашку и Сашку родила. И помирать вернулась ко мне. Только парни при такой мамаше семьи не знают и не понимают. И вот вам наследство: Сашка живет анахоретом, живопись ему супруга, пейзажи, стало быть, чада. А Павел… О-хо-хо… Ну тебя родил, и слава богу.
Тема была больная, и Майк не ответил. Он тоже семьи не знал и не понимал. Жил то с матерью, то у деда, совсем редко – у отца, когда тот расставался с очередной подругой. И все чаще и чаще, с тех пор как начал сам подрабатывать и даже зарабатывать, оставался ночевать в коммунальной студии на Крюковом канале, где завел надувной матрас, старое шерстяное одеяло, самый дешевый электрочайник, кружку и ложку. Зимой, правда, в студии было холодновато – мягко говоря, и Майк всерьез подумывал приобрести обогреватель, обустроиться поосновательнее.
Вспомнив про обогреватель, Майк поежился и плотнее завернулся в махровый халат: в квартире у деда тоже не было тепло. Июнь дождил, сырость пробиралась в квартиры.
– Что ежишься? – спросил дед. – Продрог? Простыл?
– Да все в порядке, – ответил Майк.
– Честно? Я ведь хочу тебе прогулку предложить. Вернее, обратиться с просьбой. Потерпишь?
– Прогулку?
– Ммм… Проводы белых ночей. Давно я не гулял по ночам.
– Дед, ты серьезно? Там толпы будут. И самого интересного все равно не увидеть – это только для выпускников, по пропускам на Стрелку Васильевского. Лучше по телику посмотри – красиво. Парусник, фейерверк и все такое.