Семь писем о лете
Шрифт:
Громадные купальные мохнатые полотенца были вытрясены, выполосканы, высушены и стали постельной принадлежностью Лидочки и Люсеньки, пляжный зонт в полосатых оборках – ширмой.
– А ты говорил, – обращалась Тамара к Володьке, но на самом деле через него – к Павлу Никаноровичу, без которого скучала и часто так с ним разговаривала – через Володьку. – А ты говорил: зачем столько барахла везти? Одна морока! А вот и не морока – раз пригодилось!
Жили Тамара с Володькой, Лидочкой и Люсенькой не то чтобы в глуши – село было немаленькое, но все-таки на отшибе, без свежих вестей. Потому о взятии немцами Пскова узнали только через день или два, когда со стороны Луги загремело, прибыл очередной обезумевший табор беженцев и следом за ними уполномоченный. Лугу бомбили. «Всего лишь» бомбили. Баба Капа и многие деревенские утверждали, что немцы уже там, и раздумывали – бежать, не бежать от хозяйства.
Уполномоченный всех беженцев и немногочисленных дачников возрастом от шестнадцати лет попросил на строительство укреплений – окопы рыть, рвы противотанковые, валить деревья поперек дорог, помогать военным строителям, чем велят. Что значит – попросил? Мобилизовал, вот и все. Так Тамара с Лидочкой попали «на окопы». Как потом узнали – на строительство ставшего знаменитым «Лужского оборонного рубежа», который тянулся от Нарвы и Кингисеппа, через Лугу до озера Ильмень. Оказалось, горожане уже дней десять посменно роют землю.
Тамару с Лидочкой и еще человек тридцать на грузовике повезли сначала в Лугу, где вновь прибывших разбивали на бригады и распределяли по участкам, потом дальше – севернее, в сторону города, к поселку Толмачево, где строилось что-то отдельное, особо сложное, крепкое и надежное, и нужна была свежая рабочая сила. Выдали лопаты и сказали: неделю роете сутками, в три смены, а потом – четыре дня отдыха. Так положено, так все работают.
Женщины и подростки осваивали работу кротов, ладони их покрывались трещиноватой корой и раздавались в ширину – в обхват толстого древка лопаты, сожженная на солнце кожа нарастала бурой пегой чешуей, как у динозавров, волосы пересыхали, путались, рыжели и редели. Сандалии, босоножки, спортивные тапочки расползались, как и одежда, останки берегли, как могли, чинили, подвязывали, потому что переодеть было нечего – не захватили, не догадались, это ведь не на дачу скарб собирать неделями.
Об отдыхе, о четырех полагающихся отпускных днях никто не заикался и даже не вспоминал.
Но какой, в самом деле, отдых, если оборона, если в сторону Пскова беспрерывным потоком идут поезда, длиннейшие серые эшелоны – откуда их столько взялось! – и везут мобилизованных, пушки под чехлами, даже лошадей, чтобы, как выяснилось, возить эти пушки, и спрессованные фуражные кипы, чтобы кормить лошадей? Если в обратную сторону везут раненых, наспех искромсанных торопливой фронтовой хирургией, перевязанных, загипсованных, с черными лицами и разучившихся по-человечески говорить и только рычащих, сипящих и воющих по-звериному, когда их выгружают из поезда и тесно укладывают на телеги? Какой отдых, если все ближе с каждым часом, все слышней и слышней громовые раскаты и надвигается огненный ливень – смерть надвигается? Никому не придет в голову отдыхать – целых четыре дня. И ни к чему это, потому как за эти четыре дня о чем только не передумаешь, и все больше – о чем не следует, например, об оставшихся на чужом неласковом попечении детях, о муже, от которого ни слуху ни духу, и о том неопределенном, неохватном пониманием мирного человека, выражаемом словами: что же будет?!
Что же будет? Небо вспыхнет и падет на землю. Земля вздыбится. Комья земли перемешаются с ошметками неба и человечины.
Землеройные работы были окончены, укрепления сооружены, приняты военно-инженерной комиссией, и всем велели отправляться по домам. Своим ходом, разумеется. Кто как мог, кому как повезло, так и добирался.
До Ленинграда добраться было несложно – на поезде, на автобусе. Три-четыре часа, и даже меньше, и дома. А у Тамары и Лидочки сутки ушли на то, чтобы сначала найти попутную телегу до прибрежного Наволока, а потом пешком вдоль берега, торопливо, насколько хватало сил, дошагать до бабы-Капиного гнезда. Детей не было, Капа заквашивала молоко, укутывала крынки старым тряпьем для тепла. В доме пахло старым деревом, холодной печкой и свежесорванным укропом. На юге громыхало – уже привычно, но все ближе и ближе.
– А… – сказала Капа. – А… дивчаты… Я уж не чаяла – думала, навек мне ваши подкидыши. Наслал Господь наказанье, коли своих не завела. Явились мамки, слава те господи… А в Югостицах, говорят, немцы на танках разъезжают. Соседская кума прибежала – на хвосте принесла. Может, и врет!
– Где дети? – спросила Тамара, а у Лидочки уж и ноги подкосились в предчувствии дурного.
– Что им сдеицца? Я их к хозяйству приставила, чтоб не дурили. Курей там покормить, воды наносить, двор подмести, капусту прополоть. Уж таки неумехи! Уж таки слабеньки! И козы бояцца! А нынче услала за земляникой – последняя, крупная, сладкая по опушкам дозрела. Наберут по лукошку, и то ладно. Да только не наберут – все в рот себе…
Тамара, не присев, побежала к опушке, Лидочка за ней следом. Женщины метались вдоль леса, звали детей до хрипоты, потом разошлись по дорожкам, ведущим через лес, и, срывая голос, звали и звали. И вдруг, на перекрестье тропинок, одновременно сошлись все четверо: перемазанные ягодой и сосновой смолой Володька и Люсенька и обе матери, в поисках детей чуть не сошедшие с ума.
– Мама! – заорал Володька. – Мама! Какая ты страшная! У меня голова в лесу всегда болит! И пить хочется. А мы белок видели и дятла!
– А еще немцев, – тихо добавила Люсенька и приникла к Лидочке. Обе уже рыдали.
– Володенька… – целовала сына Тамара. И встрепенулась: – Каких немцев, девочка?
– Военных немцев. Ничего, теть Тамара, они нас не заметили. Мы в папоротники легли, они и прошли мимо. Тихо-тихо.
Вероятно, это было подразделение разведчиков, пробиравшееся от Югостиц, где была центральная колхозная усадьба, на север. На следующий день показались немецкие танки.
– Куды ж?.. – растерянно сказала баба Капа и села на табуретку у окошка – ждать судьбы.
Лидочка, видимо, тоже готова была ждать судьбы, тем более что немцы шли уже по главной улице села и разбредались по боковым. И страшны были почему-то не танки, не автоматы в руках солдат, более всего пугала чужая каркающая речь, звучащая спокойно и деловито.
– Нет уж! – сказала Тамара и посмотрела на Лидочку. – Ты, Лидочка, как хочешь, а мы…
Тамара повесила на плечо свою городскую сумочку с деньгами и документами, завязала в салфетку полхлеба и два огурца, велела Володьке надеть ботинки, чистую бобочку и панамку, взяла его за руку и объявила:
– Мы идем домой, к папе и Мише. Ты соскучился, Володенька?
– Я подарю папе моего жука, – обрадовался Володька, боявшийся и невзлюбивший бабу Капу, и сунул в карман коробочку из-под зубного порошка, в которой хранился пришпиленный булавкой к куску сосновой коры жук-олень, редкий зверь для здешних мест.
– Пошли, – велела Тамара и взяла Володьку за руку.
«…С папой они встретились на вокзале в Луге. Вернее, не на вокзале, а на автобусной остановке рядом с вокзалом. Чудом не разминулись! Папа будто чувствовал – с утра подхватил портфель и шляпу, побежал на вокзал и успел к пригородному поезду. Мест не было, потому что на поезде ехали ополченцы, как говорили, на учебу. Но папу взяли в вагон, потому что там был один его знакомый по издательским делам, который пошел в ополчение. Он-то его и узнал и позвал в вагон. Потом в Луге папу чуть было не приняли за дезертира. Ведь ополченцы – люди мирные, штатские и не очень понимают военную дисциплину. Они, бывает, возвращаются навестить родных самовольным образом, а это рассматривается как дезертирство. Ну вот, в Луге папу чуть не арестовал патруль истребительного отряда. Это такое подразделение из местных жителей, которое должно ловить шпионов, дезертиров, диверсантов и пораженцев. Чем-то папа не понравился, и его задержали, несмотря на то что документы у него были в полном порядке.
Потом еще кого-то привели, какую-то тетку, которая на рынке кричала, недовольная ценами: „Немца на вас нет, мироеды!“ И папу попросили посидеть в коридоре. Он посидел пять минут и просто ушел, и никто его не задерживал, даже постового при входе не было. Видно, отлучился.
На автобусной остановке была толпа, сидели на узлах и чемоданах. Никто не знал, когда придет автобус и куда он потом поедет. Там папа и узнал (в сводках еще не было), что фашисты прорвались к Югостицам, а это совсем рядом с деревней, где находились мама и Володька.
Но тут пришел автобус, откуда-то из совсем других краев, откуда и не ждали. Из него вывалилась толпа, а в толпе – мама и Володька. Папе, когда он их увидел, стало плохо с сердцем, но быстро отпустило. Мама черная и очень похудевшая, она, оказывается, была на окопах, а Володька тоже черный, загоревший, но ничего – упитанный, только сомлевший в автобусной духоте.
Очень жарко было, и сейчас жара, Настя. Страшная жара, и каждый день ледяной ливень новостей…»