Семь писем о лете
Шрифт:
– Я недолго, – добавил Павел Никанорович, – вот только передовицу закончу, и сразу спать…
– Ах, знаю я… – махнула рукой Тамара. – Знаю твое «недолго». Оно всегда кончается под утро лекарством. Хотя бы открой окно, Павлуша. Что за дым… И без того духота, зной. Проклятое какое лето. И не забудь – свет…
– Хорошо-хорошо, – ответил Павел Никанорович, спроваживая Тамару. – Не забуду, милок.
– И на машинке, прошу тебя, не стучи – соседи, – напоследок попросила Тамара.
Он выключил свет, отодвинул тяжелую темную портьеру, сшитую из неравномерных кусков какой-то грубой материи, раздобытой Тамарой ради светомаскировки, и распахнул окно. Шел в начале четвертый час. Рассвет подходил, подбирался, вкрадчивый и уже горячий, душный. Сгустками сумерек в окно полетел тополиный пух из-за Карповки и летние запахи.
Подоконник, хоть и был запятнан ребятней – чернильной братией, но светился в темноте истинной белизной. На подоконнике лежала когда-то толстая, а теперь ополовиненная Мишей тетрадь с листами в клетку. Между рамами пылился сильно сточенный химический карандашик.
Павел Никанорович перенес к окну стул, уселся, взял карандаш, вырвал и приспособил тетрадный листок и начал передовицу, заранее зная, что вновь слова «народ», «наш народ», «весь советский народ» или «наша великая Родина» будут появляться чуть не в каждой строке, словно доты или зенитные точки на линии обороны, и сделать с этим ничего невозможно.
«Вся наша великая страна, весь наш единый в помыслах народ слышал мужественный, уверенный в нашей конечной победе голос любимого, мудрого вождя товарища Сталина. Его обращение, полное глубокого достоинства и силы, нашло единодушный отклик в сердцах советского народа. Речь товарища Сталина вдохновляет на борьбу, мобилизует волю, энергию нашего народа и организует все силы народа на разгром врага.
Мы уверены в победе Рабоче-Крестьянской Красной Армии, которая борется с вражьей силой с невиданным героизмом, упорством и отвагой. С таким мужественным, храбрым и самоотверженным противником немецко-фашистская армия встречается впервые. Вся наша Родина поднимается в великом и могучем порыве. Растет могучая воля, крепнет священная ненависть к врагам и беззаветная преданность Родине советских людей.
Жестокая расплата ждет коварного врага за чудовищные преступления. Разбойничий фашистский набег не останется безнаказанным. Вдребезги будут разбиты грязные мечты зазнавшегося авантюриста Гитлера. Земля будет гореть под ногами у подлых захватчиков. Мы готовы отстаивать свободу и независимость нашей советской Родины до последней капли крови.
Вперед, товарищи, за наше правое дело, за нашего любимого вождя!»
Утром Тамара обнаружила, что муж ее любимый спит, сидя на стуле у открытого окна. Голова его, сильно поседевшая за последние недели, покоится на руках, сложенных крестом на подоконнике так, что кисти достают карниза. Очки с толстыми стеклами едва не падают, удерживаясь на одной оглобле. Потухшая смятая папироса застряла в складке рукава домашней байковой куртки.
По комнате гуляет сквознячок, гоняет серую тополиную вату, папиросный пепел и шевелит упавший на пол клетчатый лист, исписанный с обеих сторон косым почерком Павла Никаноровича и озаглавленный следующим образом: «Жестокая расплата ждет коварного врага».
То, чего не видела Тамара, было написано (вероятно, в полусне уже) химическим карандашом на подоконнике. Миша же прочел, пусть и полустертое рукавом отца, потому что по давней привычке предпочитал подоконник письменному столу.
Прочел он следующее:
«…наша всеобщая слепота, когда мы отказываемся видеть очевидное, а если видим, то не верим своим глазам, отказываемся верить тому нечеловеческому, что приближается день ото дня…»
Тогда Миша и написал то самое письмо, отрывок из которого приведен выше. Надпись, сделанная отцом, послужила толчком к обобщению его собственных живых впечатлений.
Любимыми цветами Натальи Владимировны были ландыши и сирень. Но день рождения ее приходился на вторую половину июня, когда и ландыши, и сирень чаще всего уже осыпаются в наших широтах. Но если бы и не осыпались – срезанные, они живут недолго.
Зато в полном цвету пионы – садовый триумф, само торжество цветения, и муж принес Наташе букет не букет – охапку бело-розовых празднично благоухающих пионов. Пионы были приняты в объятья, обласканы и поставлены в сияющую радугой большую высокую хрустальную вазу, всю в резных узорах, специально предназначенную для высоких и тяжелых букетов. Ваза прилагалась к букету как главный подарок. Недешевую эту вазу подарили как бы всей семьей.
Кроме того, на заказ был изготовлен огромный пышно взбитый торт – по замечанию деда, похожий на клумбу пионов. На торте была надпись: «С Днем Рождения!!!» Слово «юбилей» Наташа запретила домашним при ней употреблять и даже гостей не позвала. Ей исполнялось сорок – сложная дата.
Каждый, кроме того, счел своим долгом чем-нибудь дополнительно порадовать Наталью Владимировну. Поэтому Александр Андреевич, муж, преподнес ей бусы из темного янтаря, по его мнению подходящие по цвету к Наташиным волосам, а дед Андрей Платонович достал из закромов золотые серьги своей матери с крупными малиновыми камнями, которые носить, конечно же, было нельзя по причине их старомодности. И дед это прекрасно понимал.
– Ната, я знаю, что безвкусица, и ты никогда не наденешь, – сказал он. – Но все же кое-какая ценность. Хочешь – продай и купи себе что-нибудь по желанию. Или пусть переходят в роду по женской линии, – засмеялся дед. – А ты, Аська, не сверкай жадно глазками. Тебе они точно ни к чему. Дело в том, что мать их не носила никогда, она даже ушей не прокалывала – видите, девочки, они выглядят совсем новыми. По-моему, серьги ей подарил мой отец, Платон Маркелович, который… В общем, в чем-то мама Настя повторила судьбу своей матери. Но – что это я? Сегодня у нас Ната королева, а никто иной. С рождением тебя, любимая невестушка! Позволь облобызать.
Стол был накрыт: красивая скатерть, лучшая посуда, вкусности разложены по блюдам и тарелочкам, посередине – фирменный Наташин салат, украшенный листочками пряной зелени. На своей тарелке Наташа обнаружила еще один подарок. Такое придумать могла только Ася.
– Аська, как красиво! – вздохнула Наташа и приложила к лицу черную бархатную полумаску, расшитую цветными нитками и стеклярусом. Узор был из длинных зубчатых листьев.
Ася удачно рукодельничала, но по настроению – не любила кропотливости. А над маской потрудилась – целых три дня кроила мягкий черный бархат, оставшийся от недошитой и заброшенной юбки, спарывала стеклярус с лоскута, обнаруженного в кладовке (когда-то это был лиф платья, если судить по крою), придумывала и наносила рисунок, нанизывала бисеринки, вышивала, заставляя себя отрываться от сочинительства и чтения писем. И от мыслей о красавчике Микки, с которым встречалась уже три-четыре раза и подумывала о том, что с ним, пожалуй, пора бы и целоваться всерьез, и ходить в обнимку, обхватив его за талию и чувствуя тяжелую руку на своих плечах. Вот только куда деваться от сомнений? От мыслей об измене? И почему они возникают, мысли-то эти? Ведь и совпадение имен, и фотографирование, и даже некоторое томление имеют место быть… Но почему-то кажется, что все это происходит не с ней, с Асей, а с кем-то живущим в скучных снах, кто позаимствовал Асину внешность и повадки. Отсюда и маска, как это ни печально.
– Очень красиво, – подтвердил Александр Андреевич. – Но в чем символическое значение подарка?
– Вот именно, – озадачился дед. – Объясни, рукодельница. Это очень красивая вещь, но грубая половина человечества не в силах понять… Почему именно маска?
– Аська, ну их! – весело воскликнула Наташа, вдруг помолодевшая, обрадованная вниманием дочери. – В женщине должна быть загадка, что же непонятного? – объяснила она «грубой половине человечества».
Сама-то Наталья Владимировна рассудила, что ее дочь не имела в виду ничего такого символического. Просто, как в детстве, решила сделать подарок своими руками. К тому же Наташа, как и все в доме, читала письма из прошлого. И она помнила, что одно из них, как сказала бы Ася на своем ужасном языке, как раз было «в тему».
«…Настя, что рассказать тебе?
Я целыми днями ношусь по городу, событий много, но чаще нерадостных. Не хочу повторяться. Я расскажу о самом интересном.
Я побывал на „Ленфильме“, просто возвращался домой по Кировскому и зашел по пути, по собственной инициативе, и меня пустили с моими документами. Там готовятся выпускать боевые киносборники – короткие фильмы, минут на десять, снятые прямо на фронте. Будут показывать их перед киносеансами. Вот бы мне освоить кинокамеру и тоже снимать! Я попробовал ее подержать – ох и тяжеленная! Надо выкроить время и заняться с гантелями и силовой гимнастикой. Если бы мне было восемнадцать или хотя бы семнадцать, я бы попросился на фронт, хорошо бы корреспондентом, как дядя Макс. Но до моих и твоих восемнадцати война сто раз успеет кончиться.
Ну вот. Я побродил немного по студии. Это целый город! В одном из павильонов разбирали и складывали большие декорации. Оказывается, режиссер Герасимов в последний день перед войной, как раз к столетию смерти Лермонтова, закончил снимать ленту „Маскарад“. Как удивительно, что день в день через сто лет после гибели Лермонтова началась война! Все говорят: мистика.
Фильм еще нигде не показывали, увезли в Москву. Один парнишка из кинобригады, помощник оператора, как он себя назвал, рассказал, что самолет, на котором повезли „Маскарад“, сбили немцы. Поэтому ленту только что восстановили в спешном порядке по контратипам так называемым (не знаю, правильно ли запомнил это слово), в общем, по кускам копий. И на этот раз доставили благополучно. Может быть, мой собеседник насочинял? Не знаю. Но точно, что в Москве скоро будет премьера, потом покажут у нас.
В роли Нины снималась Тамара Макарова, в роли Арбенина – какой-то Мордвинов, я его не знаю, это ты у нас знаешь всех на свете артистов. На „Ленфильме“ все говорят, что фильм получился необыкновенно интересный. Я рассказал о постановке маме. И она теперь ждет, когда покажут кино, и все читает „Маскарад“. Уже, по-моему, наизусть выучила.
Настя, моя любимая, я хочу напомнить тебе строчки из „Маскарада“. Мне кажется, ты правильно их поймешь, потому что время у нас такое сейчас:
Ты молода летами и душою,В огромной книге жизни ты прочлаОдин заглавный лист, и пред тобоюОткрыто море счастия и зла.Помнишь „культурное мероприятие“ позапрошлой осенью – оба наших восьмых класса смотрели „Маскарад“ в Александринском театре (то есть теперь в театре имени Пушкина)? В постановке Мейерхольда, которого раньше хвалили, а теперь все ругают. Но все равно очень красивый был спектакль и яркий „маскарад“: музыка, бальные декорации, цветы, тот самый дешевый браслет Нины, над которым ты смеялась, говорила, что он мещанский, а не для высшего света, многоцветные костюмы, красивые маски. Мне запомнились две большие синие вазы по бокам сцены. После спектакля, хотя это и драма, весь город будто готов был раскрыть все свои тайны и казался праздничным, ярким – солнечные листья в парках, золотые шпили на фоне голубого неба.
А теперь наоборот – шьют огромные серые маскировочные чехлы для памятников, художники изобретают всякие хитрые штуки, чтобы обмануть воздушную разведку фашистов. И небо словно меркнет, выцветает, как будто бы зима пришла, а не наши любимые белые летние ночи в самом разгаре. Вокруг будто серые снеговые тучи или серые, тяжелые, как будто в пасмурные незрячие зимние сумерки, сугробы. Такой теперь „маскарад“. И душа Ленинграда словно в сейф заперта.
Я так хочу, чтобы все зло умерло вместе с войной, чтобы „маскарад“ стал ярким и веселым, и чтобы не маскарад это был, а сама жизнь.
Да! Чуть не забыл! Еще одно совпадение, мне о нем тоже на „Ленфильме“ рассказали: премьера „Маскарада“ в постановке Мейерхольда пришлась на 25 октября 1917 года. Представляешь?! Революция началась…»