Семь писем о лете
Шрифт:
Дед Владимир жил неподалеку от студийного чердака – на улице Глинки, что выходит к Мариинскому театру. Майк, насквозь промокший под ливнем, заглянул просушиться, погреться, угоститься дедовым чаем с его фирменным «бальзамом». «Бальзам» приготавливался дедом собственноручно из зверобоя, душицы и еще какого-то лекарственного сена, которое высушивалось, измельчалось, помещалось в темную бутыль, заливалось спиртом, настаивалось в темноте ровно три недели, потом процеживалось в несколько приемов.
Готовое снадобье разливалось по пузырькам, укупоривалось воском поверх пробки, украшалось цветной ленточкой. Потом по чайной ложке снадобье добавлялось в чай и считалось лекарством от всех болезней. С чего дед это взял, осталось неизвестным, потому что болячек, хоть он и бодрился, у него хватало и только прибавлялось с годами. Но чай с «бальзамом» был вкусным и ароматным.
– О! Приветствую, – сказал дед. – Тебя хоть выжимай, родной. Да и следует. Ступай в ванную, там чистый халат. Переоденешься, будем чай пить с моим «бальзамом». Нынче не то чтоб удачен, положа руку на сердце. Душицы, похоже, переложил, вышел одеколон-с. То ли трава по прошлому году сильно пахучей уродилась? А, что теперь гадать! Предвижу просьбу остаться переночевать. Ответ будет положительным, но матери звони сам.
Майк застал деда, когда тот, вдохновленный непогодой, решил разгрести свои завалы. Дело было интереснейшим, во всяком случае, для Майка, и он счел, что сегодня ему везет как никогда – сначала с фотографией девчонки, теперь вот с дедовым мероприятием.
– Богатейшая помойка! – сказал дед. – Но все больше трухи. Ничто не вечно, – повторил дед, выуживая из старого, обшарпанного фанерного чемоданчика с полустершейся надписью «Юный мастер» сложенный вчетверо лист «Инструкции». Из «Инструкции» он вытряс затрепанную книжицу. – Вот здесь примерно так и сказано, – помахал готовой рассыпаться книжицей дед. – «Книга Екклезиаста», ничто иное. Храню в столь странном месте, потому как не я туда положил. Пожалуй что и антикварная штучка теперь. Видал?
– Да уж вижу, – ответил Майк. – «Суета сует и всяческая суета». Это оттуда вроде?
– «Вроде»! – фыркнул дед. – Вот я и говорю: суета, потому как ничто не вечно, даже мои воспоминания, как ни странно.
– Увековечь, – посоветовал Майк и, пока дед рылся в чемоданчике, стоя к нему спиной, плеснул еще немного «бальзама» себе в чашку. По мнению Майка, ничего общего с одеколоном снадобье не имело, и запах был слабенький, приятный. – Я тебе давно говорю, дед: напиши мемуары.
– Ерунда твои мемуары, – отвечал дед, извлекая из «Юного мастера» интереснейшие предметы, в основном старинные канцелярские принадлежности и поздравительные открытки. – «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» Море уже мемуаров! Теперь только ленивый не пишет – прямо пушкинские времена настали. Тогда тоже только ленивый не писал. Или неграмотный. Ну теперь-то совсем раздолье – и неграмотные, того, взялись за перо, что называется. Строчат! Мемуаров море, я говорю! И все врут!
– Почему врут, дед? С чего ты взял?
– Потому что, как же не врать, если байки травишь? Хочешь не хочешь, а врешь – заносит. Да и увлекательнее получается. Не находишь? Ну и память, память. Не память, а один склероз и старческий маразм. Стало быть, болезненные выверты. Не любопытно-с! Нет! А это я, наконец, похороню! – сказал дед, доставая что-то из чемоданчика. – Прямо грех уже! Да упокоится…
– Что там, дед? – полюбопытствовал Майк.
– Труп! Мумия.
– Чей?!
– Ему семьдесят лет, слава богу! Даже смотреть не хочу. Он уже был трупом, когда я нашел его в лесу на поляне. Его муравьи тащили. Сейчас бы побрезговал, а тогда… Мальчишки народ небрезгливый.
– Дед, да что там?
– Редкая, в общем, штучка. Жук-олень, найденный в районе Луги в начале июля сорок первого года. Мечта энтомолога, но ведь не поверят! Вывезен из оккупированного района мною лично в кармане штанишек а-ля «тирольский мальчик». Ох и стеснялся я этих штанов!
– Дай посмотреть!
– На… – Дед протянул Майку старую круглую коробочку из-под зубного порошка. – Любопытствуй. Мальчишки народ небрезгливый…
В коробочке и впрямь был большой черный жук с мощными оленьими рогами, прикрепленный ржавой французской булавкой к пластине коры. Ничего с ним не сделалось за семьдесят лет. Пахло из коробочки мятой, древесной трухой и почему-то сырым мелом.
Дед не удержался и тоже заглянул в коробочку.
– Надо же! Цел, курилка! Прямо фараон! Как я его теперь выброшу? Да и то сказать: мы с ним из немецкого тыла вышли. Эх! Я его отцу в подарок нес и донес, представь!
– Дед, рассказывай! – велел Майк.
– Да ничего особенного. Я еще маленький был. Немцы заняли деревню, где мать снимала дачу. На самом деле деревенская изба, а не дача, как это обычно понимается – веранда там, мансарда, чай-кофий на веранде, булка с вареньем, приятные беседы. Вот… Явились они неожиданно, хотя поблизости давно уже грохотало, это я хорошо помню. И никто нас, детей, не обманывал, что гром. Мы их даже не увидели сначала, а услышали чужой язык из открытого окна. Выглянули – идут по улице так спокойно, как у себя дома. Мать сказала: собирайся, пошли или что-то в этом роде. Я сунул коробку с жуком в карман – вот и все мои сборы. Она только ридикюль взяла и хлеба с огурцом. А так все добро у бабки-хозяйки бросили и пошли. У нее еще женщина с девочкой были, помнится. Но смутно. Дочка с внучкой, что ли? Даже и не знаю. Они не пошли почему-то. Немцы нас не задержали, они нас, как сейчас говорят, и в упор не видели. Может, потому, что вещей у нас с собой не было. А может, не было у них тогда еще приказу мирное население стеснять в перемещениях. Были у меня знакомые, которых детьми из-под Новгорода вывозили домой в Ленинград совершенно беспрепятственно, когда там немцы появились. А вот позднее уже страшное началось. Ну это все в мемуарах ищи, не всё же там врут, это я преувеличиваю…
За окном сумрак, аквариумное пространство белой ночи.
Ася пишет:
«Мишка, мне бы хотелось ответить на каждое твое письмо, написать в ответ, что происходит со мной. Но, понимаешь, ничего такого не происходит, и потом – все уже разучились писать на бумаге длинные письма. И я тоже не на бумаге пишу, а нажимаю кнопки на клавиатуре компьютера, и, как всегда, ночью. Четвертый час, все в доме спят, ранний летний рассвет, после дождя мокро, свежо и перламутрово, в окно тянет запахом тополя, тополиный пух весь прибило дождем. Но, кажется, тучи уходят, и впервые за много дней будет солнечно.
Июнь на исходе, ночей совсем нет, на небе можно увидеть луну и солнце одновременно. Ты ведь знаешь, как это бывает, – луна выше солнца, а между ними в зеленое небо иногда ныряют чайки. У них, наверное, бессонница, как и у меня. Или кто-то спугнул – буксиры басовитыми гудками, или большие корабли, у них мачты, как шпиль Петропавловки, тревожат небо, или ночные прогулочные катера, разгоняющие широкую низкую волну.
В такой час, между ночью и утром, мне слышится с Каменноостровского звон давно уж пропавших оттуда трамваев и звуки незнакомого марша, который играет духовой оркестр, и автомобильные сигналы, звучащие не так, как теперь, а как в старом черно-белом кино, где с самого начала ясно, кто из героев черен душой, а кто светел. И беда всегда черная, а не цветная. А радость – ясная и огромная и звучит на весь мир в самой светлой тональности – в соль мажор, как второй концерт для фортепьяно Чайковского.
У нас есть пианино под названием „Наткино приданое“ – дед его так называет, потому что маму зовут Наташа, или Ната, как дед ее зовет. Мама играет иногда Чайковского, она училась музыке, ходила в музыкальную школу, но стала врачом. Мне тоже пытались дать „музыкальное образование“, но одно дело – музыка, другое – „музыкальное образование, положенное каждой интеллигентной девочке“, идиотская папка с нотами, сольфеджио, гаммы, этюды и черная ненависть к учительнице музыки. Как они живут, эти учительницы музыки, когда столько народу их ненавидит и проклинает? Дед говорит: не иначе нагрешили в прошлой жизни, а в этой ненавидимы – расплачиваются.
Все-таки нужен талант, чтобы заниматься искусствами. Если его нет, так и нечего пыжиться. Но все, даже дед, считают, что я неправа. А ты как считаешь, Мишка? Ты ведь талантливый.
В первых классах школы я занималась хореографией. Дед или мама водили меня во Дворец культуры имени Ленсовета (в „Промкооперацию“, или „в Промку“ – по-твоему. И дед тоже так привык говорить). У меня получалось танцевать, но потом как-то все ушло, замылилось, я не очень старалась, ленилась, пропускала занятия, репетиции. Наверное, взрослела, поэтому стало скучно делать каждый раз одно и то же. Помнишь? „Первая позиция, вторая… Плие… Полупальцы… Шейку тянем, плечи опустить, спина прямая, руками дотянуться до неба…“ В прошлой жизни, когда мы вместе с тобой ходили на занятия, я жила балетом, но теперь…
Плохо у меня с талантами, Мишка. Я люблю стихи, но только некоторые, а самой сочинить – слабо. То есть я сочиняю по настроению, или даже не сочиняю – они как-то сами на свет появляются. Иногда выкладываю стихотворения на сайтах, но знаю, что гнусно получается, бездарно, хотя на форумах и хвалят. Но там все друг друга хвалят – не принято обижать. А прочтешь свое, и краснеешь – стыдоба.
Иногда я могу что-нибудь смастерить, сшить или вышить. Я ничему такому не училась, просто по наитию крою, вырезаю, тыкаю иголкой. Это ужасно старомодное занятие, девчонки будут смеяться, если узнают. К тому же терпения у меня хватает ненадолго.
Что еще я хотела написать?
Когда никого нет, передо мной всегда лежит твоя фотография. Она не очень четкая, черты лица не определить. Но кого-то ты мне, однако, напоминаешь. Может, я тебя таким и представляла. Или, может, ты похож на всех фотографов на свете, и я понимаю, что не совсем настоящих фотографов, а книжных, киношных или нарисованных в старых журналах для детей. Или, может, кого-то виденного ты мне напоминаешь, пусть даже виденного во сне.
Мама говорит, что я живу как во сне. Но я не во сне, я – в одном измерении с тобой, в том измерении, где оживают написанные слова – становятся людьми, событиями, чувствами.
Каникулы, и у меня много времени. Спасибо дождю за то, что нас с дедом не гонят на дачу, где сыро, холодно, но главное – смертная скука. Я – в городе этим летом и хожу по твоим стопам, Мишка, бываю там, где бывали – мы. Если идет сильный дождь, вывожу маршрут на экран компьютера, разглядываю виртуальных двойников каждого дома, стараюсь найти довоенные – твоего времени или, может быть, даже тобою сделанные? – фотографии тех улиц, переулков, набережных, по которым мы ходили. Так вот и получается, что оживает твоя память и становиться нашей.
Послезавтра у мамы день рождения, и я приготовила ей подарок. Она любит необычные вещи, сюрпризы, всякие забавные, пусть и недорогие, штучки, а идею подарка подсказал мне ты в одном своем письме. Спасибо тебе за это.
После маминого дня рождения – „Алые паруса“, проводы белых ночей. Праздник мне неинтересен – на набережных бессмысленные толпы, компании, пары и потерянные одиночки вроде меня. Но вдруг мы встретимся с тобой? Не может быть, чтобы ты не вышел на улицу в такую ночь. Мы встретимся, и я, наконец, произнесу слово „здравствуй“, которое давно уже рвется наружу.
Я заканчиваю писать, Мишка. Моему письму не нужен адрес. Оно улетит в наше с тобой инобытие…»
– Аська! – сдавленно, чтобы потише, воскликнула заспанная Наташа, приоткрыв дверь в комнату дочери. – Аська, опять ночные бдения?! Ты же обещала, что будешь по ночам спать, а не за компьютером сидеть! Опять днем будешь углы считать, как сомнамбула! Молодому растущему организму необходим здоровый сон, который раз говорю. Сейчас же ложись спать!
– Мам! – обернулась Ася и широко открыла глаза, чтобы ее не заподозрили в сонливости. – Ты, типа, доктор Грелкин в ти-ви? Может, мне еще как бы зарядку забацать с утра пораньше прикажешь? И ваще, где ночь?! Короче – будет ночь, тогда и впаду в спячку. А щас – светло!
…Ася, Ася.
Ох, уж эта Ася!
Светится экран компьютера, а на столе перед Асей под глянцевой рекламой косметической фирмы – странички старого письма поверх грубого, с подпалиной по краю, конверта с фотографиями.
Новый день настал.
Новый день настал – солнечный и теплый. А город-то уже почти забыл, что бывает тепло и солнечно, и тихо ликовал в надежде, что зонты, плащи и куртки будут забыты до времени и на смену им явятся легкие и пестрые одежды.
Ася так и нарядилась – легко и пестро, даже слишком пестро – как попугайчик. И убежала из дому, не позавтракав, – во-первых, из романтических побуждений, во-вторых, чтобы мама не успела дать поручений (пропылесось, вынеси мусор, купи хлеба и коробку «геркулеса»).